2. «Была жара. Леса горели»
Таким образом, жили мы в двух мирах. Но, не умея раскрыть законы, по которым совершаются события во втором, представлявшемся нам более реальным, нежели просто реальный, – мы только томились в темных и смутных предчувствиях. Все совершающееся мы ощущали как предвестия. ‹…› Маленькие ученики плохих магов (а иногда и попросту шарлатанов), мы умели вызывать мелких и непослушных духов, которыми не умели управлять.
– Ходасевич. Муни
Среди дачников, проводивших лето 1914 года в Томилине, был еще один литератор – Дон-Аминадо, знакомый Ходасевича по московским богемным кружкам. Его мемуары, написанные в пятидесятые годы, рисуют предвоенную обстановку вполне безмятежной: ни о дыме лесных пожаров, ни о духоте, ни о зловещем густо-красном солнце не говорится вовсе, и даже бродящий по дачам продавец ягод, не в пример сербу Ходасевича, благообразен и гармонирует с пейзажем.
В Томилине, под Москвой, на даче Осипа Андреевича Правдина[108], тишь да гладь, да Божья благодать.
В аллеях гравий, камешек к камешку, от гвоздик и левкоев, от штамбовых роз чудесный, одуряющий запах.
Клумбы, грядки, боскеты, площадка для тенниса, в саду скамейки под высокими соснами, на террасе, на круглом столе, на белоснежной скатерти, чего только не наставлено! Сайки, булки, бублички с маком, пончики, цельное молоко в глиняных кувшинах, сметана, сливки, варенье разное, а посредине блеском сверкающий медный самовар с камфоркой, фабрики братьев Баташёвых в Туле.
И все это – и сосны, и розы, и сад, и самовар, и майоликовый фонтан с золотыми рыбками, – все залито высоким, утренним, июльским солнцем, пронизано голубизной, тишиной, блаженством, светом.
– Вот я с малинкой, с малинкой пришел… Ягода-малина, земляника свежая! – четким тенорком расхваливает товар парень за калиткой.
Глаза молодые, лукавые, веселые, картуз набекрень, в раскрытый ворот рубахи видна крепкая, загорелая грудь, идет от него сладкий мужицкий запах пота, курева, кумача.
Олеография? Опера? Пастораль?
Было? Не было? Привиделось, приснилось?
«Столица и усадьба», под редакцией Крымова?
Или так оно и есть, без стилизации, без обмана, как на полотне Сомова в Третьяковской галерее?..
В лесу грибами пахнет, на дачных барышнях светлые платья в горошину, а на тысячи верст кругом, на запад, на восток, на север, на юг, за горами, за долами, в степях, в полях, на реках, на озерах, от Белого моря до Черного моря, – все как тысячу лет назад![109]
Странный диссонанс между воспоминаниями двух томилинских жителей, затрагивающий, как видим, даже погоду, объясняется противоположностью их художественных стратегий. Исследуя многочисленные описания лета 1914 года в английской литературе, подобные приведенному отрывку из Дон-Аминадо, Пол Фассел определяет их как «стандартную романтическую ретроспекцию, окрашенную в еще более розовые цвета за счет контраста с тем, что последовало. ‹…› В современном воображении это последнее лето приобрело статус непреходящего символа чего-то невинного, но утраченного безвозвратно»[110]. Недаром автор «Поезда на третьем пути» завершает главку библейской аллюзией: «Горе мудрецам, пророкам и предсказателям, которые все предвидели, а этого не предвидели. Не угадали»[111]. «Обезьяна» Ходасевича, напротив, занимает место в не менее представительной традиции предчувствий мировой войны.
Как это случается, вероятно, с любой катастрофой такого масштаба, война 1914 года была воспринята современниками одновременно и как гром среди ясного неба, и как роковая закономерность: по формуле Шкловского, «ее все ждали, и все в нее не верили»