Сотрудничество археологии и лингвистики, на котором настаивают и археологи (см.: [Третьяков 1964; Смирнов 1964; Кóčkа 1957: 106–107; Sресht 1947; Henken 1955; Lehr-Spławiński 1946; Bosch-Gimpera 1960; Гоpнунг 1963; 1964]), пока не привело к бесспорным результатам даже в области ареальной индоевропеистики, не говоря уже о реконструкциях, относящихся к эпохам ранее бронзового века. Даже в исторически более обозримой проблематике, например в вопросах происхождения праславянской культуры и языка, возможна произвольность в подборе релевантных фактов и в их интерпретации. В этой связи весьма поучительна полемика между К. Мошиньским и Т. Лep-Сплавиньским: оба в анализе праславянской проблемы исходят из исследования топонимики, но в сомнительных и неопределенных случаях Т. Лер-Сплавиньский целиком полагается на археологические критерии, тогда как К. Мошиньский ищет лингвистические пути преодоления затруднений. Чрезмерная доверчивость Т. Лер-Сплавиньского по отношению к археологии обусловила ряд методических недостатков, на которые указывает К. Мошиньский, в частности выбор того топонимического материала, который не противоречит археологическим постулатам, при полном умолчании о фактах, не укладывающихся в построенную им археолингвистическую схему [Moszyński 1957: 305–311]. Характерен приводимый К. Мошиньским отзыв археолога Ю. Костшевского о книге Т. Лep-Сплавиньского, в котором рецензент с удовлетворением замечает, что решающим аргументом при установлении славянского характера топонимов является для автора не столько их этимология, сколько распространение их на территории культуры ямных погребений, признаваемой археологами исконно славянской [Ibid.: 312].

Как индоевропеистика пришла к сотрудничеству с археологией и какие археологические вехи внесла в свой путеводитель по доистории, описано у В. Порцига:

В III–II тыс. до н. э. культуры ВТ и ШК распространились на обширной территории от Эльбы до верхней Волги, захватывая юго-восток Прибалтики, юго-запад Финляндии, Дании и Швеции. В то же время Северная и Северо-Восточная Европа представляет различные варианты лесных культур, носителями которых были охотничье-рыболовные племена мезолита и раннего неолита. Значительная часть лесных культур в эпоху неолита представлена культурой ЯГК, которую все без исключения исследователи соотносят с финно-угорским этнолингвистическим миром. Что же касается культуры БТ, то здесь известны самые разнообразные мнения. В значительной мере это обусловлено разнообразием вариантов данной культуры, включающей, по Г. Чайлду, 1) степную причерноморскую культуру, 2) фатьяновскую культуру, 3) культуру одиночных погребений в Ютландии, 4) саксо-тюрингскую культуру ШK, 5) культуру ШK Галиции и Восточной Пруссии, 6) шведско-финскую культуру ладьевидных БТ (см.: [Чайлд 1952: 208; Брюсов, Зимина 1966: 11]). Исследование «индоевропейских находок» в Скандинавии, Дании и Прибалтике показало, что они не являются здесь автохтонными. «Культура ладьевидных топоров не могла принадлежать финно-уграм», – заключает Л. Ю. Янитс, полагая, что ее носителями были ранние балтийские племена [Янитс 1959: 356]. В пользу этого предположения может говорить также и тот факт, что памятниками культуры БТ (ладьевидных) на территории лесных культур севера европейской части СССР являются преимущественно могильники, костяки в которых обнаруживают антропологическое отличие от останков, находимых на некоторых поселениях культуры ЯГК [Там же: 345]. Аналогичным образом, как ШК, так и тип БТ, характеризующие культуру Вирринга (Ютландия), которая предшествует культуре одиночных погребений, также заметно отличаются от среднеевропейского типа. Это обстоятельство позволило определить данную культуру в указанных районах как приносную и, таким образом, исключить север Европы из проблемы индоевропейской прародины.