Завтрак я нашла случайно – крохотное кафе на углу, где говорили только по-турецки. Я показала пальцем на соседний стол, где мужчина ел что-то с сыром и мёдом. Мне кивнули, улыбнулись. Через несколько минут передо мной стояла горячая сковородка с менеменом – яичницей с помидорами и перцем, мне хотелось попробовать в оригинале то, что я готовила у себя дома, а также поставили корзинку свежего хлеба. К чаю подали два кубика сахара, даже не спрашивая. В этом городе не нужно просить – здесь чувствуют.

Я ела медленно. За окном проезжали машины, шли люди, а я просто была. Не фотографировала еду, не проверяла сообщения. Я просто сидела в маленьком кафе в Стамбуле, и моё сердце, казалось, впервые за долгое время билось ровно.

После завтрака я поднялась вверх, к Галатской башне. Я не пошла внутрь – просто обошла её кругом, слушая, как кто-то играл на гитаре и тихо пел. Ветер развевал мои волосы, и я не поправляла их. Я думала: вот бы можно было так же распустить и свои мысли – чтобы ветер унёс их прочь, оставив только лёгкость.

Я не делала ничего особенного. Просто ходила, смотрела, вдыхала. И в этом было исцеление. Не в разговорах, не в слезах. А в этих случайных, маленьких моментах, когда жизнь проходила сквозь меня без сопротивления.

Когда я вернулась в квартиру, солнце уже клонилось к закату. Стамбульский вечер – это отдельный ритуал. Но тогда я ещё не знала, что впереди меня ждёт закат на крыше, бокал вина и разговор, который начнёт распутывать клубок внутри.

В тот день я не исцелилась. Но я впервые перестала убегать от самой себя.

Я разулась прямо в коридоре, не включая свет.

Оставила сумку, сняла кофту, скинула волосы с плеч. Внутри было тихо, но не пусто. Эта тишина была другой – не той, от которой раньше хотелось выть. Она больше напоминала объятие. Спокойствие. Я налила себе воды, глотнула и вдруг поняла, что весь день ни разу не подумала о нём. Не прокручивала сцены в голове, не анализировала сообщения. Ни одного «а если бы». Ни одной ментальной петли.

Это было маленькое чудо.

Я села на подоконник, обхватив колени, и смотрела, как розовый свет заката ложится на соседние крыши. Кошка прошла по черепице, как будто это её сцена.

Вдалеке раздалось пение муэдзина – оно заполнило пространство, как вода заполняет сосуд. Я не понимала слов, но чувствовала их кожей. Они несли что-то древнее, уравновешенное, вечное.

И именно в этот момент я поняла: я не исцелилась. Я всё ещё была разбитой, временами хрупкой, временами уставшей. Но сегодня я не убегала от себя. Я не пыталась заполнить пустоту. Я просто была – с собой, в городе, который меня не знал, но как будто ждал.

Это было начало. Не исцеления. Жизни.

Я включила музыку – старые турецкие песни, которые когда-то слушала в другой жизни, на другом континенте, в другой квартире. Но сегодня эти ноты не вызывали боли. Они просто звучали. Я достала из сумки купленную по пути бутылку красного турецкого вина.

Название было непроизносимым, но цвет вина был глубоким, густым, как закат над Золотым Рогом.

Я поднялась на крышу – хозяйка квартиры сказала, что можно. Там стоял старый деревянный столик и два шатающихся стула. Я села, завернувшись в плед, и поставила бокал на холодную плитку. Передо мной раскинулся Стамбул – весь, с минаретами, дымом от рыночных киосков, звоном посуды, гомоном людей, будто город выдыхал после долгого дня.

На соседней крыше кто-то тоже сидел – девушка лет тридцати, в пледе и с книгой. Мы переглянулись и обменялись легкой улыбкой. Через минут десять она подошла, кивнула в сторону моего бокала:

– Можно присоединиться?