Прежде чем год завершился, по требованию Сталина был издан указ о введении внутренней паспортной системы с целью очистки городов от «чуждых» и «нетрудящихся элементов» [776]. Паспорта выдавались постоянным жителям городов в возрасте от 16 лет и на стройках, а также работникам транспорта и совхозов, но колхозникам в их выдаче было отказано. Сталин намеревался сократить число едоков в городах и загнать крестьян обратно в колхозы [777]. 29 декабря 1932 года от имени Политбюро была издана свирепая директива, согласно которой требовалось досрочно взыскивать кредиты с колхозов, не выполнивших план по хлебозаготовкам, отказывать им в использовании техники с машинно-тракторных станций и отбирать у них «все имеющееся зерно, в том числе и так называемые семенные фонды», без которых была невозможна весенняя посевная кампания [778].

Несмотря на усилившиеся репрессии, поставки на 1 января 1933 года составили всего 17,4 миллиона тонн, на 3,7 миллиона тонн меньше, чем было получено к тому же сроку годом ранее (и на 3 миллиона тонн ниже плана) [779]. 7 января Сталин выступил на открытии очередного совместного пленума Центрального Комитета и Центральной контрольной комиссии, похваляясь, что «у нас не было черной металлургии… У нас она есть теперь. У нас не было тракторной промышленности. У нас она есть теперь. У нас не было автомобильной промышленности» – и так далее, включая самолеты и многое другое. Сталин признал, что в первом пятилетнем плане приоритет отдавался тяжелой промышленности, но бесстыдно утверждал, что уровень жизни вырос. Темпы промышленного развития во второй пятилетке были сокращены до более реалистичных 13–14 % в год [780].

Самое важное заявление Сталина касалось обострения классовой борьбы по мере продвижения страны к социализму: эту дубинку он уже использовал против Бухарина в 1928 году (а саму эту идею десятилетием ранее выдвинул Троцкий). «Надо иметь в виду, что рост мощи Советского государства будет усиливать сопротивление последних остатков умирающих классов, – заявил Сталин. – Именно потому, что они умирают и доживают последние дни, они будут переходить от одних форм наскоков к другим, более резким формам наскоков, апеллируя к отсталым слоям населения… На этой почве могут ожить и зашевелиться разбитые группы старых контрреволюционных партий эсеров, меньшевиков, буржуазных националистов центра и окраин, могут ожить и зашевелиться осколки контрреволюционных элементов из троцкистов и правых уклонистов». И далее: «Это, конечно, не страшно. Но все это надо иметь в виду, если мы хотим покончить с этими элементами быстро и без особых жертв» [781].

Оппозиция, по словам Сталина, теперь работала «тихой сапой», скрываясь под маской мнимой лояльности. Во втором выступлении на пленуме (11 января) он заявил – в соответствии с поступавшими к нему донесениями, – что «урожай у нас был в этом году не хуже, а лучше, чем в предыдущем году». Вину за все проблемы он возлагал на «антисоветские элементы» и тайные «гнезда контрреволюции». «…они сидят в самом колхозе и занимают там должности кладовщиков, завхозов, счетоводов, секретарей и т. д., – утверждал Сталин. – Они никогда не скажут – „долой колхозы“. Они „за“ колхозы» [782].

При этом на горизонте всегда маячил Троцкий – в своих работах он требовал, чтобы 1933 год стал годом решающих перемен, но это невнятное предложение было осуждено на пленуме как «клевета» [783].

Политбюро сплотилось вокруг диктатора, и остальные следовали примеру. «Мы, как члены ЦК, голосуем за Сталина, потому что он наш (аплодисменты), – заявил Рудзутак. – Не найдется ни одного случая, когда бы товарищ Сталин заколебался или отступил. Вот почему мы с ним. Да, он решительно отсекает все прогнившее, он отсекает то, что обречено на гибель. Если бы он не делал этого, то не был бы ленинцем». В том же духе выступал опальный Бухарин: «Мы добились головокружительных побед при выполнении пятилетнего плана. Сейчас мы находимся на войне и должны соблюдать строжайшую дисциплину… Именно поэтому подобные группировки следует отсекать без всякой милости, ни в малейшей степени не поддаваясь сентиментальным соображениям в отношении прошлого, в отношении личной дружбы». Смирнов в тщетной попытке оправдаться отрицал, что у него или у любого другого члена партии могли вырваться слова о необходимости «убрать товарища Сталина»: «Думаю, что сказать подобное мог только кто-то допившийся до безумия или сумасшедший»