В Советский Союз действительно проникали польские шпионы, и их ловили [678]. В то же время польское правительство только что заключило со Сталиным трехлетний двусторонний пакт о ненападении, снизив нажим на СССР [679]. Не исключено, что Сталин использовал польскую угрозу, чтобы не дать Кагановичу расслабиться, а может быть, он просто не мог избавиться от своей зацикленности на империалистической интервенции, спровоцированной внутренними затруднениями. В том же послании Сталин сообщал Кагановичу, что он решил назначить Балицкого уполномоченным ОГПУ на Украине и уже говорил об этом с Менжинским. Впрочем, в том, что касается снятия Косиора и Чубаря, хитрый Каганович умывал руки, пусть и очень ненавязчиво: «Мне труднее судить, чем Вам» – и Сталин отступился [680]. Кроме того, диктатор с запозданием согласился с исходившей от наркома земледелия Яковлева критикой чрезмерного расширения посевных площадей, нарушавшего севооборот, и неохотно дал согласие на замедление темпов с целью восстановления севооборота [681]. Но когда 20 августа 1932 года от Бориса Шеболдаева, партийного босса Северного Кавказа, пришла телеграмма о том, что урожай оказался еще ниже прогнозов и что среди крестьян начались волнения, Сталин ответил, послав копию Кагановичу, что «крайком дипломатничает и старается вести ЦК за нос» [682].

В Сочи со Сталиным снова отправилась Надя, взяв с собой детей – Василия (10-летнего) и Светлану (которой было пять лет), – но она и на этот раз вернулась в Москву раньше мужа. «Домишко выстроили здесь замечательный», – ближе к концу отпуска писал Сталин о новой сочинской даче в Москву, Енукидзе, который отвечал за недвижимость такого рода на юге [683].

Сталин лишь повысил уязвимость СССР перед его врагами, особенно Японией. Коллективизация и раскулачивание были его политикой, о чем знали все партийные функционеры, осыпаемые экстремистскими директивами от его имени. Также они знали, что правые уклонисты предвещали катастрофу. Отдельные попытки заставить Сталина ослабить напор лишь приводили его в ярость. Возможность для коллективных действий появлялась у функционеров лишь на пленумах Центрального Комитета, но они проходили под пристальным взглядом твердолобых сталинских приспешников, тайной полиции и осведомителей из числа шоферов и гостиничного персонала. Поздно ночью в августе 1932 года несколько ветеранов революции и Гражданской войны провели конспиративное собрание в московской частной квартире поблизости от Белорусского вокзала, принадлежавшей Мартемьяну Рютину (г. р. 1890), редактору армейской газеты «Красная звезда», чтобы обсудить кризис в стране [684]. Сталин назначил этого сибиряка из крестьян кандидатом в члены ЦК – высшую элиту страны (в то время насчитывавшую 121 человека), – но в 1928 году прогнал его оттуда за «примиренческое отношение к правой оппозиции». Вскоре после этого он и вовсе исключил Рютина из партии [685]. Сейчас же Рютин и члены партии Василий Каюров, глава отдела в государственном архиве, Михаил Иванов, служащий Рабоче-крестьянской инспекции РСФСР, и сын Каюрова Александр, старший инспектор наркомата снабжения СССР, выразили свои опасения в семистраничном обращении «Ко всем членам ВКП(б)», в котором в отношении Сталина использовались такие определения, как «беспринципный политикан», «софист», «интриган и политический комбинатор», в плане теории проявивший себя «полнейшим ничтожеством», «диктатор», в одном ряду с которым стоят «Наполеон, Муссолини, Пилсудский, Хорти, Примо де Ривера, Чан Кайши и пр.», и «могильщик революции в России»