В том, что касалось сферы культуры, в отличие от сферы иностранных дел и национальностей Сталин долго колебался, прежде чем делать свои поучения достоянием общественности. «…какой я критик, черт меня побери!» – написал он в 1930 году в ответ на понукания со стороны Горького [1035]. Когда Константин Станиславский добивался разрешения на постановку пьесы Николая Эрдмана (г. р. 1900) «Самоубийца», Сталин ответил: «Я в этом деле дилетант» [1036]. Решать вопрос о том, как ему быть с творческой интеллигенцией, диктатор начал с уроженца Киева, писателя Михаила Булгакова (г. р. 1891), в 1920-х годах издавшего роман с изображением семейства киевских белогвардейцев Турбиных в годы Гражданской войны, который не вписывался в традиционный шаблон «красные против белых, добро против зла» [1037]. Успели выйти лишь первые две из трех частей романа, прежде чем журнал, в котором он печатался, был закрыт (в том числе из-за этой публикации), но роман стал сенсацией [1038]. Булгаков сочинил на его основе пьесу «Дни Турбиных». Она была поставлена Константином Станиславским и Владимиром Немировичем-Данченко, вернув популярность основанному ими в 1898 году Московскому художественному театру, начавшему свое существование с постановки пьесы Чехова «Чайка». Москвичи стояли дни и ночи в очередях, чтобы увидеть, как Булгаков изобразил трагедию, выпавшую на долю тех, кто связал свою судьбу с контрреволюцией на Украине [1039].

В смелой пьесе Булгакова вообще не было никаких красных, а из-за того, что он изображал белых живыми людьми, на него посыпались обвинения в том, что он – белогвардеец, давший «бывшим» повод пролить слезы по своим любимым, которых они лишились, и утраченному имуществу. Воинствующие партийцы приравнивали его к «правым» [1040]. Сталин ответил согласием на требования запретить пьесу Булгакова «Бег», тоже из времен Гражданской войны, о людях, которые предпочли отправиться в изгнание, но не жить при большевиках [1041]. Тем не менее диктатор ходил на «Турбиных», в частном порядке одобрял эту пьесу и защищал ее публично [1042]. На встрече с разгневанными украинскими литераторами, вставшими на защиту режима, Сталин указывал: «Если вы будете писать только о коммунистах, это не выйдет. У нас население – 140 миллионов человек, коммунистов – только полтора миллиона». Сталин допускал, что Булгаков – человек «чужой», «не наш», поскольку он не сумел должным образом изобразить эксплуатацию трудящихся, но утверждал, что своими «Днями Турбиных» он все равно принес «пользу» делу революции, каковы бы ни были намерения автора [1043]. Тем не менее яростная полемика не утихала, и в итоге Сталин позволил запретить постановку. Отныне цензоры запрещали даже издание произведений Булгакова, и он сочинил первое из нескольких отчаянных писем властям, в которых тщетно просил выслать его вместе с женой за границу [1044].

Булгаков снова обратился к правительству 28 марта 1930 года, указывая, что из собранной им за десять лет 301 рецензии на его произведения только три были положительными, и снова прося, чтобы ему с женой было позволено эмигрировать, а при невозможности этого прося, чтобы его назначили лаборантом-режиссером в Московский художественный театр; если же и это было невозможно, он выражал желание работать там штатным статистом или хотя бы рабочим сцены [1045]. 18 апреля один из помощников Сталина позвонил писателю в его московскую квартиру и попросил его жену, снявшую трубку, позвать Булгакова к телефону. Булгаков решил, что этот звонок – розыгрыш. (Это происходило на Страстную пятницу, знаменательный день в глазах Булгакова, сына богослова.) Но затем в трубке раздался голос Сталина. «Мы ваше письмо получили, – сказал он. – Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда – вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?» Булгаков: «Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может». Сталин: «Вы правы»