…И гнетом мстит за свой уход", – продолжил Сталин пастернаковскую строфу. – А ведь это он про мой гнет.... Тоже мне, герой – все они смелые, когда с бумагой или друг с другом общаются. А когда ты с ними говоришь – сердце в пятки уходит. Вот позвонил тому же Пастернаку, спросил: "Вы хлопочете за вашего друга Мандельштама?" А тот в ответ: мол и дружбы у нас не было, и общением с ним он всегда тяготился, а вот с вами, товарищ Сталин, я всегда пообщаться мечтал.

Сталин слово в слово помнил свою гневную отповедь. Или – свои воспоминания об этой отповеди: "Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с вами посторонние разговоры мне незачем."

«Нет, трусы… Притом, глупые трусы. Как Пушкин говорил – поэзия должна быть глуповата? Вот и отдают они свой долг поэзии: глуповаты-с. Что поэты, что писатели… . Есть, конечно, исключения, Замятин тот же. Еще в двадцатом все о нас (нет, о них…) понял, в своих "Мы" это изложил.... К тому бы все и пришло, если бы ты, тогда совсем незаметный, не начал борьбу с ленинскими любимчиками и их общими идеями. Да и в начале тридцатых Замятин все правильно понимал: когда ты разрешил ему выезд из СССР (именно выезд, с сохранением гражданства, с нашим паспортом и т.п.) он тут же по приезде в Париж сказал своему парижскому дружку^>75, сторонничку перманентной революции, про "смягчение режима диктатуры". Тот не понял ничего – как же, ведь там РАПП такой хороший разогнали, и вообще… А Замятин и за границей себя прилично вел, его за это и в Союз писателей приняли, и как со своим в нашем посольстве общались.

Миша, наверное, тоже все понимал, и за границей тоже б вел себя прилично – если бы ты его отпустил. Но он же не просил о выезде, как Замятин, он поставил вопрос: либо – либо. Либо его высылают, либо дают работу. Выбор за тобой, ты и выбрал. Сам ему позвонил^>76 (сильный же), предложил обратиться во МХАТ: мол , вам не откажут. Посмели бы отказать. Но той ли работы Миша хотел – он же о писательстве думал. Однако просил о работе во МХАТе, ее и получил: значит – сам виноват. Ведь спрашивал я его: "может быть, правда, вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень надоели?". Была бы честь предложена: "не может русский писатель жить вне Родины" – значит так тому и быть.

Интересно, а он знал что его прослушивают, когда рассказывал о своих выдуманных встречах со мной? Когда вождя якобы цитировал – мол, все меня гениальный да великий, а мне водки выпить не с кем…. Может, он тебе так дружбу предлагал? А ты не принял его предложение, вот и бубнишь сейчас сам с собой… И, в самом деле, не с кем посидеть по человечески …

Но не о чем жалеть – ни о несостоявшейся дружбе, ни о несостоявшейся встрече (а ведь сам Булгакову о готовности встретиться сказал), ни о том, что не помог Мише с публикацией его последнего романа. Не мог ты ему в этом помочь, потому все остальное было тоже бессмысленно.

Нет, издать его "Сатану" году в тридцать девятом было, в принципе, можно: во главе партии никого из твоих открытых врагов не осталось, прототипы московской части булгаковской книжки давно в сырой земле – никто бы и не вякнул. И среди писателей, приличных писателей (да и среди приличных читателей), твоих сторонников бы поприбавилось. Но это делать было бы глупо: одной рукой ты прекращаешь прежние гонения на церковь, запрещаешь аресты священников, приказываешь Берии освободить тех из них, что сидят лишь за то, что священники, даже указание самого учителя "О борьбе с попами и религиями" отменяешь