И зло наскучило ему», – процитировал Дмитрий Алексеевич, и его полные щеки порозовели.

– Вы любите Лермонтова? Я тоже. Но не все. Прозу больше. Хотя поэма «Демон» мне очень интересна. Я ее не понимаю до конца. У меня возникает внутренний конфликт. Ощущение несправедливости.

Ирен поймала на себе внимательный взгляд маленьких, заплывших жиром глаз, которые вдруг ожили. Дмитрий Алексеевич даже похорошел от этого внутреннего оживления.

– Конфликт определенно есть. Несправедливость – не уверен. Каждый творец вправе решать судьбу своего героя. Справедливость в том, что создатель всегда прав. Он дает жизнь, он распоряжается линией его судьбы, он решает, как персонажу его книги умереть или счастливо замереть в бесконечном бессмертии неоконченной истории, – Дмитрий Алексеевич говорил убежденно, не сбиваясь. Наверное, он много размышлял на эту тему.

Ирен нравился этот разговор.

– Вы правы. Но меня это не избавляет от желания спасти лермонтовского Демона. Мне кажется, что и Врубель сочувствует ему… Вот и экскурсовод сейчас об этом говорила.

– Сочувствует, даже любит… Вон каким красавцем написал его. Видит в нем человеческое, – согласился Дмитрий Алексеевич.

– «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо…» – начала Ирен.

Дмитрий Алексеевич как-то неестественно изогнулся и даже подпрыгнул от возмущения.

– Но это уже не Лермонтов! Это Гёте. Не путайте, пожалуйста. И, может, прежде чем сочувствовать кому-то, стоит внимательнее изучить вопрос.

Ирен с уважением посмотрела на программиста. Да, точно. Это была цитата из Гёте. А сочувствовать тому, кто непонятен – глупо. Они немного помолчали. Дмитрий Алексеевич вздохнул.

– Мне приятно, что я вас встретил в таком месте. Я не ошибся в вас, – Дмитрий Алексеевич шаркнул ногой, как бы собираясь откланяться.

– И мне. Я все вспоминаю вашу фразу про доверие. Вы говорили, что я слишком доверчивая. Что вы имели в виду? – вдруг спросила Ирен.

Вопрос застал айтишника врасплох.

– То и имел. Вы доверчивая. Вот вы и про господина Королёва невесть что подумали. Нарисовали себе сказочного принца, спасшего вас. А его мыслишки – тьфу! Выше его причинного места и подняться не могут!

Ирен неожиданно покраснела.

– Вы не можете оценивать незнакомых вам людей! – повысив голос, возразила она.

– Некоторые так мелки, что их несложно оценить, не узнавая. Ну вот! Вы уже защищаете его, как будто он ваш друг, – Дмитрий Алексеевич попятился еще больше.

По взгляду Ирен он вдруг понял, что вторгается во что-то, волнующее его и одновременно вызывающее нестерпимое чувство гадливости, похожее на удушающий приступ ревности.

– Я… я не люблю, когда оценивают людей, будучи с ними не знакомыми, – Ирен увидела, как неприятен стал разговор для Дмитрия Алексеевича, и опять пожалела его. Ей показалось, что ее слова так расстроили программиста, что еще секунда – и он расплачется.

– Вы не думайте верить ему! Вот что я вам скажу, уважаемая Ирина Александровна! Мне пора! – помрачневший Дмитрий Алексеевич стремительно прошел в другой зал, кивнув Ирен головой на прощание.

– До понедельника! – в спину ему сказала Ирен.

Внизу живота медленно скручивался узел, он какое-то время пружинил там, заставляя Ирен чувствовать слабость и тошноту, потом резко распрямлялся, и ее бросало в жар, а на висках выступал мелким бисером пот. В центре ладони жгло, как будто сквозь нее только что прошла пуля.

Королёв сидел напротив и подписывал документы.

Когда он подошел к столу, у Ирен немного потемнело в глазах, но она справилась, и, оскалившись в официальной улыбке, пригласила сесть. Она готовилась к этой встрече заранее, у нее было целых две недели…