Ирен разглядывала пол в залах Третьяковки, как будто в нем был скрыт весь смысл мироздания. Ей были противны широкие золоченые багеты картин и цоканье тонких каблуков мамы Андрея. Ей были противны нарочито расправленные плечи и выпрямленная спина Андрея в голубой офисной рубашке. Ее раздражали постоянные шутки Тани, которые третий день лились на нее, как из рога изобилия, после каждого звяка уведомления телефона.

Она мечтала остаться с Андреем наедине и откровенно поговорить о расставании. Покончить со всем этим притворством. Но сначала у них был запланирован поход в музей с его мамой и обед. Ирен злилась на себя, что не смогла придумать повод отказаться, и вот теперь пялилась в пол, пряча от всех раздражение и злость.

Люди важно переходили от одного полотна к другому. Их лица выражали ненастоящее восхищение странными и непонятными для них картинами, это выглядело, как паршиво отрепетированный спектакль. Может быть, Ирен и понравилось бы рассматривать огромные, поглощающие своим объемом, знакомые с детства полотна, но в одиночестве. В полном безмолвии.

Идиотские комментарии, слетающие с губ посетителей, бестолковая будничная болтовня и напыщенный вид некоторых людей сводили на нет всю радость общения с прекрасным. Андрей тоже выглядел, как надутый индюк. Он не любил изобразительное искусство, но ему нравился факт того, что он становится причастным к нему этими субботними, или воскресными, походами.

Вдруг Ирен услышала слова, произнесенные хорошо поставленным женским голосом: «Сам Врубель писал, что его “Демона” не понимают, путают с чертом и дьяволом. В то время как он – творческая душа, дух не столько злобный, сколько страдающий и скорбный и при всем этом – величавый и властный». Небольшая группа людей, сопровождаемая экскурсоводом, закрывала собой обзор на одну из любимых у Ирен картин Михаила Врубеля . Она остановилась в ожидании, вслушиваясь в слова экскурсовода. Листая в детстве альбомы с репродукциями, Ирен часто останавливалась на страницах с тревожащим и красивым «Демоном сидящим». Какая-то тайна и невысказанное, сжимающее сердце страдание считывалось в прекрасном теле, в складках тяжелого синего шелка.

Когда экскурсионная группа отошла, у Ирен появилась возможность хотя бы несколько минут созерцать полотно в полном уединении.

– Ба! Ирина Александровна? Никак не ожидал увидеть вас в галерее. В выходной. Разве молодежь не отсыпается до обеда по воскресеньям после ночных клубов?

Дмитрий Алексеевич, явно довольный встречей, вплотную подошел к Ирен, но, немного поразмыслив, маленькими шажками отодвинулся чуть в сторону. Он был на удивление хорошо одет, а волосы казались почти чистыми. Ирен показалось, что он даже надушился туалетной водой.

– Я в эту субботу не ходила в клуб, – равнодушно ответила Ирен. Она еще чуть подвинулась, освобождая больше места грузному телу собеседника.

– Жалко вам его? – участливо спросил Дмитрий Алексеевич. Он пригладил челку и спрятал руки в карманы джинсов.

– Пожалуй. Он так трогателен в своей печали. Смотрите, как его глаза горят чем-то непримиримым.

– Горят. Вы, наверное, спрашиваете себя, в чем же он виноват в той истории с Тамарой?

Ирен с интересом взглянула на Дмитрия Алексеевича.

– Мне сложно рассуждать на эту тему. Вернее, я боюсь рассуждать на нее, – немного поежившись, ответила Ирен.

– «Давно отверженный блуждал

В пустыне мира без приюта:

Во след за веком век бежал,

Как за минутою минута,

Однообразной чередой.

Ничтожной властвуя землей,

Он сеял зло без наслажденья.

Нигде искусству своему

Он не встречал сопротивленья –