– Да, Эрик тогда был проблемой. Младшие братья и тусовки плохо совместимы, – ухмыльнулся в усы Улоф. – Я один раз его чуть на стадионе не забыл. Бежал со всех ног, чтобы до прихода матери успеть с Эриком домой. И с ужасом прикидывал, что мне делать, если я его не найду. А он сидел в каморке у охранника, спокойно ждал меня, с книжкой этой своей вечной. И матери меня не сдал, хотя я этого опасался. Ну, он у нас всегда не от мира сего был.

– А как звали вашего отца?

Улоф осуждающе покосился на Эрика. Мне внезапно стало неудобно, и я бросилась оправдывать его:

– У нас в России такое обычно не спрашивают: если знаешь полное имя человека, то имя отца понятно, но тут приходится уточнять. Я знаю, что у вас раньше было что-то похожее, но потом приняли закон…

– Андерс, – голос Эрика зазвучал над самым моим ухом. – А маму – Гудрун. И только ради неё, Улоф, я тебя тогда и не сдал.

Компенсации от завода, которую выплатили матери за потерю кормильца, хватило совсем ненадолго, учитывая наличие троих быстро растущих и оттого очень прожорливых сыновей. Социализм в Швеции тогда уже потихоньку сворачивали, жить пришлось почти в нищете, поэтому сразу после школы оба старших брата пошли работать – в университет брали только после гимназии и только с хорошими оценками. Идти в гимназию означало и дальше нахлебничать, а пошатнувшееся здоровье матери уже не позволяло ей работать, как раньше. Сначала Улоф, потом Бьорн отправились рабочими на тот же завод, что забрал у них отца, и дома, наконец, стало хоть немного попроще с деньгами. Братья вытащили бы учёбу Эрика в гимназии, но только наголодавшийся младший брат уже рвался к спортивным вершинам и метил на совсем другие гонорары. Когда же Эрику исполнилось девятнадцать, угасла от болезни и Гудрун. Его не было с ней рядом – команда играла в Южной Америке, и Эрик попросту не успел проститься с матерью.

Бьорн и Улоф делали карьеры, женились, у них рождались дети, а Эрик всё мотался где-то за границей, по всему миру, и братья уже успели привыкнуть к тому, что их только двое, когда Эрик внезапно объявился у Улофа на пороге без вещей, практически с одним паспортом в кармане, сходу сообщив, что в России ему не очень-то и понравилось. Улоф сказал, что даже глаза тогда на всякий случай протёр – младший брат показался ему поначалу чересчур реалистичной галлюцинацией.

Сейчас же старшие братья втихаря были рады, что спортивная карьера Эрика накрылась и он, наконец, вернулся домой, но его публичную писательскую карьеру продолжали немного не одобрять. Впрочем, написанные им книги они читали, сойдясь во мнении, что они, конечно, в вечности не останутся, но в рамках своего жанра – неплохие. Несмотря на пререкания, младшего брата они обожали безусловно, просто потому, что он их брат – это чувствовалось. Эрик братьев тоже любил, но выражал это по-своему: в качестве псевдонима взял себе имя одного из них, а фамилию… я могла не спрашивать, как зовут его отца. На обложке его книг стояло – Улоф Андерссон. А Эрика Нильсена он оставил в прошлой жизни.

Мы, наконец, выпроводили Сорена домой, когда на улице уже совсем стемнело. Он ушёл только после того, как я клятвенно пообещала поехать с ними на два месяца в Питер заниматься их театральными делами – ну а кто ещё, не сами же они это будут делать. Иначе бы и признаваться не стали. Тем более, что дела начнутся ещё до отъезда – им же надо где-то жить там, как-то добраться и чем-то питаться. Мне будет нужно подумать об этом заранее.

Мой чемодан всё ещё стоял у двери закрытый – я только сегодня прилетела из Дании, и парни решили не тянуть с признаниями, не дав мне даже переодеться. Хорошо хоть поесть дали, расстреливая меня за обедом пристальными взглядами и явно выжидая удачного момента.