Нуркан замолкает. Её пальцы задумчиво поглаживают золотистый ободок кружки, Видно, что тяжелые воспоминания даются с трудом.

– Её муж был без сознания. Похоже, машина много раз переворачивалась, потому что его руки и ноги были в таком состоянии, будто их нарочно ломали. Мы сутки их оперировали.

Снова небольшая пауза, во время которой Нуркан делает глоток уже остывшего к тому моменту чая. Я кидаюсь подливать, но она качает головой:

– Не надо, спасибо. Стабильно тяжёлое – слышала, небось, когда так говорят? Там всё не так однозначно: человек может как выжить, так и умереть. Но если говорят о стабилизации, то значит всё, что делал доктор, было правильным. К концу первого дня удалось стабилизировать обоих.  По сути, парень их спас. Я тогда думала: а не зря ли? Как они будут жить зная, что их сын умер?

Невидящий взгляд Нуркан останавливается на заснувшей на полу Марусе.

– Давай, я перенесу её на диван.

– Что вы, я сама!

– Сиди, – следует приказ. Женщина встаёт из–за стола и опускается на корточки перед сопящей малышкой. Привычным движением она легко поднимает её на руки и очень осторожно перекладывает на диван. Маруся даже не шевелится, когда Нуркан накрывает её лёгким пледом.

– Моя Асель так же спала. Пушкой не разбудишь.

– Асель – ваша дочь?

– Да.

Нуркан снова садится за стол и подливает себе в чашку чай из заварника. Я понимаю, что сейчас самое время спросить о том, что случилось с её дочерью, но отчего-то медлю. Она это замечает, горько усмехается и сама начинает рассказывать.

– Уехала в большой город. Сначала училась, потом бросила. Работать пошла, с парнем познакомилась хорошим. Жить вместе стали. А потом…  Увезла её домой на третьем месяце беременности. Муж на порог не пустил, позор же. Поехали к моей родне в Оренбург. Те приняли, конечно, но отгородились, как могли. С голоду мы не умирали, я работать пошла. Асель вроде подуспокоилась, ребёнка того хотела, а потом сорвалась. Где, у кого тот шприц купила и за какие деньги – не знаю. Нашла я её на полу, а рядом комок кровавый. Родила ребёнка в угаре и умерла. И мальчик тоже умер.

Моя рука ложится на сжатую в кулак руку женщины. Она ледяная и дрожит. Хотя, я уверена, ещё за минуту до этого, держа Машу, она была твёрдая и тёплая.

– Мне так жаль, – шепчу, глотая слёзы.

Хочется сказать что-нибудь хорошее Нуркан, но я молчу, потому что слов таких в мире нет, а те, что есть, сюда не подходят. Банальны они и глупы, не нужны ни ей, ни мне. Потому я молча глажу застывшую руку и тихо плачу.

– Ничего. Двадцать лет уже прошло, а я живу вот.  Жалко дурочек, что в такие места ходят, жизни красивой ищут, развлечений. Мужчин встречают. А те делают с ними, что хотят. Алкоголь, таблетки.

– Зачем же вы там работаете? – спрашиваю. – Это же больно должно быть – каждый день видеть, как люди себя алкоголем и наркотиками убивают.

– А я вот думаю, если хоть одну душу спасу, значит, Аллах о моих родных у себя позаботится.  Но у Германа с наркотиками строго. Если найдёт у кого, сразу выгоняет – гость ли, работник. Встречаются, правда, исключения. Особенно у тех, кто наверх ходит. Потому я девчонок наших туда и не пускаю. Чтобы соблазна не было.

Мы говорим ещё около часа. Нуркан рассказывает о своей жизни, а я слушаю, не перебивая. Бывшая Шанель оказалась интересным собеседником, умным и начитанным. Кроме «Точки» она, оказывается, работает на полставки в частном медицинском центре, где лечатся, в основном, мигранты – те, у кого нет постоянной прописки и страховки. Медицинское прошлое не отпускает.

О Гере и клубе я больше не спрашиваю. Только уже в дверях решаю задать мучавший всё это время вопрос: