Конечно же, мальчик в те годы не знал ничего ни об Аллахе, ни о созданном Им мире. Взрослые говорили, что мир создан из воздуха и камней. Из их смеси и сочетаний. И лишь то верно, что можно рассмотреть под микроскопом и с помощью телескопа. Воздух и камни можно рассмотреть в телескопы и микроскопы. Их можно измерить и рассчитать. И принимать как настоящий мир. А то, что пока не познается, например, ночной страх, так это пока: не придумали еще таких телескопов и микроскопов. Но обязательно придумают. О Боге тогда мальчику никто не говорил. Поэтому джинны для него были родом из сказки, из причудливой, как узор на восточных одеяниях падишаха, сказки. Они не могли восприниматься теми, кто создан в равноценной ипостаси с человеком. И быть теми, кто сильнее и коварнее человека. Ведь человек, как говорили, произошел от поумневшей обезьяны. Но разве могли быть такие обезьяны, от которых сами собой произошли еще и джинны? Такими, которые могут видеть людей, а люди их нет. И которые могут играть людьми, как пацаны во дворе в мослы. Или в бабки. Или в альчики.

На самом деле джиннов не существует. Как не существует настоящего Деда Мороза. Это просто люди играют в джиннов. В злых и не очень. Вот и тогда певец в парке преобразился перед мальчиком джинном. А, может, и нет. Кто его знает? Может, такие оптические приборы еще не изобретены, джинны все-таки существуют и один из них вселился в певца? Музыкальный джинн, дарящий радость. Дух в праздничном настроении. В конце концов, духи по сути своей, если они похожи на людей, не могут быть только злыми, иногда они должны являться добряками. Быть такими, какими мы их хотим видеть и воспринимать. Ведь Бог создал джиннов вместе с людьми. Как говорят, по образу своему.

В тот день мальчик увидел джинна именно таким.

Джинн был высок, строен и весел. В вышитом золотыми нитями аметистовом халате словно парил над помостом. В танце полы халата разлетались и обнажали зеленые шаровары и глянцевые красные туфли с загнутыми носами. Полы аметистового халата разлетались и смешивались с цветами девушек-гладиолусов, в быстрых оборотах раскрывавших бутонами своих платьев расписные эзоры.

В руках у джинна был микрофон. Он держал его точно так же, как держал свое мороженое мальчик. Только было поразительно, как же естественно джинн в пении и танце справляется с микрофоном: как он одновременно успевает петь и танцевать, совсем не задыхаясь, и при этом умудряется легко, словно не замечая, переступать через кабель микрофона, извивавшийся вокруг него серебряной дрессированной эфой.

И та песня, которую он пел и под которую они так радостно и естественно танцевали… Много позже мальчик найдет эту песню и ее слова на фарси:

Ту сарви нозе, маҳрами розе,

Эй, санам!

Диламро бурде, бозе ба бозе…

Эй, санам!

Девушка точно кипарис, сокровенно желанная красавица, разбивающая сердце снова и снова. Джинн пел об этом под зажигательные восточные ритмы. Под звуки музыки, как витиеватая вязь персидского письма. Как изысканный цвет шербета и тягучий вкус лукума. Словно не было сцены, не было звуковых колонок, не было людей вокруг. В воздухе, сотканном из зноя, джинн будто проецировал те обстоятельства, о которых он пел: в волшебных облачных стихиях он раз за разом встречает ее, эту красивую розу из его сокровенных снов, но она, гордая и капризная, даже не смотрит в его сторону.

Шухи пареваш, баям ба ёде

Рақси ту орад, ба ҳама шоде.

Эй, санам!

Ты красива, когда веселая, и такая в моей душе, твой танец сближает и делает всех счастливыми. Эй, красавица, обрати свой взгляд на меня!