Чтобы быть ближе к тому миру, отец в молодости изучал итальянский язык. По книгам и картам он многое знал и о Неаполе. Он знал, что со времен Древнего Рима центр города делится на декуманы и кардо: декуманы рассекают город с востока на запад, а кардо – с севера на юг. Когда бы мы вышли на улицу Спакканаполи, темную и узкую, как длинная щель в скале, он обязательно бы вспомнил, что такой улицы нет на карте Неаполя: эта разрезающая город щель состоит из нескольких примыкающих улиц, а Спакканаполи в переводе с итальянского значит “рассеченная” и прозвана так жителями по образу и подобию. Хотя, думаю, его вряд ли бы так пронзительно интересовали улочки Неаполя – все эти декуманы и кардо. Их переплетения и история. Названия лишь тешили бы его слух, а гулкая суета заставляли бы бежать из тех тесных лабиринтов. Он не был бы вдохновлен торговой Сан Грегорио Армено с ее церковью святого Григория Армянского и тем более бесконечными лавками с рождественскими керамическими безделушками – presepe и амулетами в виде красного острого перца il corno portafortuna, произрастающего в вулканической земле у Везувия и якобы приносящего удачу. Быть может, он все же подошел бы к памятнику Пульчинелле3 и ради хохмы потер тому длинный, растертый туристами до блеска, каменный нос, отдавая дань неаполитанской уличной музыкальной традиции. Заглянул бы и в капеллу Сан Северо, отождествляя капеллу прежде всего с музыкой, нежели с молельным домом, но, узрев там усыпальницу видных неаполитанских князей, под теми сводами долго бы не задержался. Его разочарования не рассеяла бы и скульптура Христа под плащаницей, искусно изготовленной словно из воздушного мрамора: Христос всегда его интересовал как отклик мистических суждений и домыслов – не более. Не впечатлила бы ни статуя Целомудрия, ни история князя Раймондо, который, не познавший в жизни женщин, велел изваять образ своей матери, умершей после его родов. Хотя, быть может, статуя отца князя Раймондо, бросившего после смерти супруги сына и теперь вечно разрывающего цепи греха, привлекла бы внимание моего отца, заставив задуматься о чем-то своем.

А вот как бы он отнесся к посещению тайной комнаты в Неаполитанском археологическом музее, где эротическое наследие древних римлян соседствует с грязной пошлостью их вакханалий, я предугадать не могу: сей мир его, как в хорошем дворянском доме, мне никогда не был доподлинно ведом. Наверное, лицезрея фрески с огромными фаллосами и непристойными позами, отшутился бы, как всегда умел, сдабривая неловкость сарказмом острых итальянских языковых специй. “Mamma mia che cazzo!”4. В Неаполе эта его способность была бы как нигде уместна: фатализм города, построенного на Флегрейских полях с нервно спящим до поры Везувием, располагает к вечному сарказму! И тот факт, что помпейское язычество кричит о себе здесь отовсюду, а муралы с футболистом Марадоной затмевают и улицы, и умы людей превыше святых Магдалин, пришелся бы моему отцу по вкусу. Правда, он обязательно бы вступил в негласный спор с неаполитанцами, утверждая, что бразилец Пеле более великий футболист, нежели аргентинец Марадона…

Но все это было бы случайными эмоциями. Его тянуло к другому. Прочь от каменных площадей с памятниками давно умершим героям, от замков и церквей, от их темных, влажных сводов, пропитанных панихидой, прочь из тесных обшарпанных улочек, разрисованных граффити, с развешанным от дома к дому над бесчисленными кофейнями бельем, прочь от неонового туристического негоцианства и пахнущих старыми горгульями темных подворотен, прочь из Испанских кварталов, так и не выветривших из себя венерический дух лупанариев и простибул. “Увидеть Неаполь и умереть от сифилиса”. Нет, эта история уже не для него: блудливый вид веселых жгучих брюнеток с загорелыми икрами, протискивающихся на мопедах вдоль узких улиц, колышет лишь далекую память! По пьяцца дель Джезу, мимо Обелиска Непорочного зачатия, где Мадонна с высоты в игре вечернего света меняет, как в проклятие прекрасного мира, святой лик на зловещий. Мимо монастыря Санта-Кьяра с его библейскими фресками и расписанными майоликой колоннами. По виа Толедо к одноименной станции метро – в ее переливающиеся живописные недра цвета морских глубин. Отцу не важно, что эта станция считается одной из самых красивых станций метро в мире. Она лишь путь к тому, из чего он соткал свой мир: к настоящему солнцу, к Тирренскому морю, к мятежному пейзажу с Везувием на горизонте! К тому, что он увидит с самой высокой смотровой площадки крепости Сант-Эльмо на побережье Неаполитанского залива в самый лучший сентябрьский день своей жизни!