– Очень приятно, – сказал Кислярский, внимательно вглядываясь в черты лица Бендера. – А вы случайно не проживали в наших краях, Александр… как вас по батюшке?

– Остапович. Но зовите меня Сашей.

– В таком случае прошу называть меня тоже по имени. Однако, Саша, твоя наружность мне кого-то напоминает. Где-то я тебя видел, но где, вспомнить пока не могу. Склероз.

– Вряд ли мы где сталкивались, – холодно ответил Бендер. – Я жил в Ростове.

– Ничего, потом вспомнишь, Сёма. Садись. Извини, что тут у нас скудно с выпивкой и едой… То есть, выпить вообще нечего, – начал извиняться Коробейников. – А ты хорош, гусь, Сёмка! Куда пропал-то? Я, грешным делом, думал, что ты уже обороняешь от арабов какой-нибудь кибутц рядом с Морем мёртвых.

– Ты плохо-таки обо мне думаешь, Аркаша, – притворился Кислярский обиженным. – Но чтобы реабилитироваться в твоих глазах, я принёс с собой вот это. – Кислярский грохнул на стол бутылку «Долговязого Джона».

– Ух ты, кучеряво нынче живут экономисты, не чета нам, историкам!

– Да уж куда вам, фальсификаторам, до нас, – пошутил кисло Семён Моисеевич. – Подарок одного иностранца.

– Гуманитарная помощь, – сразу определил Коробейников. – А от меня жена ушла, – радостно и ни к селу, ни к городу объявил он Кислярскому.

– Что ты говоришь? Валерия Вячеславовна? Никогда бы не подумал?

– Это почему же – никогда? – обиделся историк. – Она женщина видная. Ты что ж полагаешь, стал бы я двадцать с лишним лет терпеть какую-нибудь мымру?

– Извини, я хотел сказать…

– Да иди ты, Сёмка, к чёрту со своими хотелками. Наливай давай. Ура!

– Мы знаем друг друга со школьной скамьи, – пояснил Коробейников Бендеру после того, как выпил. – Его папаша был знаменитым нэпманом, но когда родился Сёмка, его уже экспроприировали. К тому же он не по своей воле впутался в какую-то неприятную историю, его долго таскали в ЧК, хотели расстрелять, но ограничились конфискацией имущества и ссылкой. Отпустили его с Беломорканала перед самой войной, так что Сёмку воспитывала в основном мать, тётя Генриетта. Самоотверженная женщина! Давай выпьем за родителей! – неожиданно предложил Коробейников.

– С удовольствием, – поддержал начинание Бендер.

– В Москву мы приехали вместе, только Кислярский пошёл по экономической линии, а я – по исторической.

– Аркаша, может, хватит ностальгических отступлений? – опять прервал хозяина Бендер. – Ты слова не даёшь сказать гостю.

– Правда? Извините меня.

Коробейников замолчал, но не на долго.

– А скажи-ка Сёма, кто это презентовал тебе напиток?

– Это… это длинная история. Собственно, я и пришёл по этому поводу, чтобы… чтобы посоветоваться с тобой.

– Так давай, выкладывай, чего ждёшь?

– Да мне как-то неудобно, – застеснялся Кислярский.

– Ты стесняешься Сашку? Брось! Можешь с ним как на духу. Я от него ничего не скрываю, а он – от меня.

Кислярский нерешительно взглянул на Бендера, потом на Коробейникова, вздохнул и начал:

– Подарок – от американского вице-консула…

– …Паниковски?! – хором подсказали слушатели.

– Да, – удивился Кислярский. – Вы всё знаете?

– Что – всё? Мы просто знаем этого бендерского еврея! А как ты с ним познакомился? Впрочем, догадываюсь. Выкладывай. Мы слушаем.

Семён Моисеевич со страдальческим видом, запинаясь, поведал друзьям свою печальную историю, не забыв описать и эпизод с портфелем, и сцену на Чистых прудах, и свои переживания и угрызения совести. Бендер с Коробейниковым с суровым выражением на лице слушали исповедь запутавшегося человека и кусали от возмущения и гнева губы. Когда Кислярский закончил свой рассказ, Коробейников вскочил со стула и нервно заходил по восьмиметровой кухне.