– Критическая стадия фазы обскурации российского суперэтноса, – ответил Бендер.

– Ты что – тоже увлекаешься Гумилёвым?

– Аркаша! Каждый интеллигентный человек обязан прочитать и хотя бы чуть-чуть понять теорию этногенеза Льва Гумилёва! Надеюсь, ты меня ещё не вычеркнул из списков московской интеллигенции? Великий Евразиец!

– Ты молоток, Сашка! Не ожидал от тебя такой прыти. Только я бы сделал поправку на Великого Евразийца.

– Это ещё какую?

– Переставил местами Европу с Азией. В нас больше сидит азиатчины, чем европейщины. Так что, дорогой мой представитель тонкой прослойки населения, никакие мы не евразийцы, а азиопы. А насчёт обскурации ты прав. Одряхлела Русь, обросла обывателями, лишилась лучших своих патриотов-пассионариев…

– Не расстраивайся, Аркадий! Это уже было в нашей истории – кажется, в тринадцатом веке. Нужен новый пассионарный толчок, чтобы разбудить страну, и страна его получит!

– От кого? От нас с тобой? Скорее мы получим пинок в зад.

– Да хотя бы и от нас. А пинок в зад – это тоже проявление пассионарности. Кроме того, этнос умирает очень долго, и на наш век его вполне хватит, – окончательно отвлёк Бендер Коробейникова от случившегося. – Ну, да хрен с ним с этногенезом. У тебя есть хоть что-то выпить? Уж больно повод уважительный, друг ты мой ситцевый, Аркадий.

– Сейчас поищем. Пойдём-ка, брат, на кухню. Давно я там не сиживал, – сказал хозяин и полез в холодильник. Первая боль утраты прошла, настал этап подспудных размышлений и анализа, скрытый за внешним бодрячеством. Теперь самое лучшее лекарство – междусобойчик с другом по несчастью. Как-то легче становится на душе, что и у соседа тоже корова сдохла.

Через несколько минут импровизированный холостяцкий ужин был накрыт по всем правилам жанра, а ещё через полчаса друзья дружно распевали популярную в застойные времена песню:

…И если к другому сбежала невеста,

То не известно, кому повезло.

Эх, рулла-тирулла, ах рулла-тирулла!

Эх рулла-тирулла -тирулла-ла-ла!

– А что, Сашка – хорошо сидим! – сказал Коробейников, похрустывая солёным огурцом.

– Как в молодые институтские годы, – вторил ему Бендер, раскрасневшийся от простой «пшеничной».

– Да, жизнь прошла, и к чему мы пришли? – начал было гнать волну пессимизма и упадничества Коробейников, но Бендер не дал ему развернуться и спросил:

– А что ты, между прочим, имел в виду по дороге домой? Ты говорил о какой-то идее, возникшей в твоей ясной голове.

– Ничего я не говорил, – отказался Коробейников. – Тебе показалось.

– Ой-ли? Ты что – передумал?

– Вроде того. – Коробейников разлил остатки «пшеничной» по рюмкам и единолично выпил. – Мне сейчас не до того.

– Ну и зря. Распустил нюни и ждёшь сочувствия? «Ах, как мне плохо! Ах, от меня ушла жена! Жить не хочется». Тьфу!

Бендер запрокинул голову и приложил рюмку к губам, да так и замер в этом положении. Из прихожей раздался звонок, и Коробейников с криками: «Это она, она, вернулась ко мне!» бросился вон открывать дверь. Александр Остапович опрокинул, наконец, рюмку и с сочувствием посмотрел другу вслед. Да, слаб человек своей физикой, но ещё хуже, когда не крепок духом.

Бендер насторожился и стал ждать какой-нибудь подобающей случаю душещипательной сцены с укорами, упрёками, раскаяниями и непременным примирением, но ничего похожего в прихожей, кажется, не происходило. Там бубнили два мужских голоса, один из которых принадлежал Аркадию, а другой – незнакомому мужчине. Наконец появился хозяин в сопровождении какого-то типа в потёртом костюмчике, с завязанным раз навсегда узлом рублёвым галстучком.

– Знакомься, Бендер. Мой земляк и товарищ, доктор экономических наук Семён Кислярский. А это мой друг Александр Бендер, в прошлом известный писатель, а ныне – удачливый бизнесмен, – представил Коробейников.