Всего-то десятисловие Всевышний нам дал, но кто бы эти заповеди исполнял? Отчего так? Оттого что людям надо чаще напоминать, что они люди. Киево-Печерская лавра как раз и напоминает. Изначально подземная, эта обитель переместилась потом на поверхность, но сохранила свои пещеры как усыпальницу братии и удел строжайших из иноков…

Я зажёг свечу и вошёл в пещеры. Просвечивая то тут, то там и бросая на сумрачные своды мутно-красные, дрожащие полосы света, медленно разрасталось и приближалось ко мне гудящее пламя. Через мгновение я встретил туристов. Они закончили осмотр пещер и покинули их. И снова тихо. Чувствую холод и свежий запах, сильный, как запах спелой дыни. Где-то здесь, совсем недалеко, гробница преподобного Илии Муромского, необоримого воина. Это уже потом я припомнил былину, где есть такие слова:

В коридорах, кельях и храмах стояли гробницы – раки с мощами святых, в нетлении которых я мог убедиться воочию. Их коснулась смерть, как все смертные, они переступили порог вечности, но тела их за сотни лет не истлели, они источали благоухание, подавали исцеление и являли живое, видимое и потому убедительное доказательство всемогущества и милости Божией.

…Вечером сухота меня взяла. Будь неладна трясовица эта, лихорадка! Остановить её и палица могутного Илии не смогла бы. Но припомнилось мне из утренней литургии «тело Христово… вкусите», а потом и «преподобные отцы наши Печерские, молите Бога о нас», я помолился истово, и отступила тогда от меня окаянная та сухота.

Мне, рабу Божию Андрею, было явлено чудо».

О чуде Андрей Николаевич помнил до назначенного Вседержителем предела.

В Гуськове поубавился интерес к суете выживания. Он бы совсем обессилел да задичал, не будь двойника: «Прощай, мой двойник, – записал Андрей, – можешь делать всё, что угодно». Но мучитель был непреклонен. Он не только желал вместе с ним вести дневник, но и видеть, слышать всё, что видит и слышит сам Гуськов. У Ольги Закатовой они тоже теперь бывали вместе.

Все берёзовские жалели Олю. Жила она в полутёмном, пропахшем печной сажей, деревянном домишке на краю деревни, семья её тратила две инвалидные пенсии – Олину и отцовскую, а также зарплату мамы-почтальона на врачей, лекарства и инструкторов по физкультуре.

Мы встретились после смерти Андрея Николаевича и поговорили. Оля была ни на кого не похожа, через неё чувствовался Гуськов: сто фоторабот его мне не дали бы столько, сколько эта встреча. Мною ощущалось дыхание его, Гуськова. Видимо, у них всегда была такая атмосфера. Вряд ли он любил её, скорее жалел. А она его? Этого я не знаю. Но если даже она и любила, то это была любовь, напоминающая простодушную радость девушки, которой выпала удача родиться красивой.

Когда коромыслом гнутая бабка Марья и рябая сорокалетняя вдова Коломыйчиха разнесли по Берёзовке весть о том, что к Закатовым жених из Москвы припожаловал, да не один, а с дружком, Гуськов два дня не ходил к Оле – дичился. Но на третий день двойник настоял, что нужно сходить.

Жених её, Дмитрий Кольчугин, мужу понравился. В дневнике он даже записал: «Митя на сына моего Николу похож… весь создан навыворот, постепенности в нём нет, кажется, он вдруг созрел и возмужал – пропел и замолчал». И далее: «Я запомнил цыганские глаза его – красавец-парень. Но вот дружок его, Лёшка Борщ, хорош никогда не был, а молод был… Он словно кот, сцапавший мышку. Такой, как говорится, и груди кормилицы укусит только потому, что зубки прорезались