– Галстук готовься примерять, – зло хохотнул дядька Макар.

– Какой ещё галстук? – не понял Сёмка.

– Сталинский. Верёвку на шею, во какой, если раньше богу душу не отдашь, – разъяснил папа, и стукнул кулаком по столу. – Беречься надо, вот что я вам скажу. И молиться, чтобы немцы свернули голову большевикам.

– Это вряд ли молитва тут поможет, – махнул рукой дядька Макар. – Напирают красные, дураку понятно. Я ещё по той войне помню, что в четырнадцатом годе началась. Я ж был на ней, воевал против немцев тогда.

– И что? – Сёмка ближе подсел к рассказчику. – И что, дядя Макар? Какая думка? Что скажешь?

– А то, друг мой ситный, – продолжил дядька, – что если упёрся наш мужик копытами в землю, то уже не сдвинешь. Тут уж хоть молись, хоть не молись, а заупокойную разучивай, чтоб, значит, в рай попасть. Он же, мужик наш, и сам сдохнуть готов, но и противника за собой потянет.

– Вот, я же что тебе говорила, дурная твоя голова? – всхлипнула мама.

– Замолчи! – повысил голос папа и снова стукнул кулаком по столу. – Ещё бабушка надвое гадала, а ты уже заупокойную затянула. Не хорони раньше времени.

– Ну-ну, – только и смогла сказать мама в оправдание.

– А в случае чего, – робко произнёс дядька Макар, – надо будет вместе с немцами того… этого. Жизни нам уже не будет, если красные вернутся. И семьи подготовить, собрать добро, то да сё.

– Это точно, – безнадёжно вздохнув, согласился папа. – И спрятаться негде. Значит, с немцами отступать пойдём.

…Тот день Надя запомнила надолго.

Хотя с утра и до вечера он был ничем не примечателен в общей череде дней осени 1942 года.

Мама, Надя и маленький Даник почти весь день были то в огороде, то во дворе, потому как было тепло, солнечно, паутинки летали.

Папа чуть задержался в соседней деревне в комендатуре, и к ужину домой ещё не пришёл.

Мама накормила уже и Надьку, и Данилку, собиралась укладывать их спать, как вдруг где-то в окрестностях раздались выстрелы.

Хозяйка тут же завесила окно в задней хате тёмной тряпкой, детей отправила на печку, велела спрятаться за дымоходом и носа не казать.

– Цыть! – прикрикнула мама. – Чтоб и голоса вашего я не слышала!

Но лампу, что была подвешена к матице посредине избы, не погасила, а лишь прикрутила чуть-чуть фитиль, притушила.

Надя поняла – это для того, чтобы они с Даником не боялись в темноте.

Ещё Надька не успела рассказать братику тут же ею придуманную сказку, как во дворе послышался топот и в избу ввалился папа.

– С-с-суки! – с порога прохрипел он. – С-с-суки! Макара и Сёмку убили, сволочи. Я еле ушёл, догадался в канаву прыгнуть, а эти… а эти, и-э-эх, раз туды твою налево, – скрипел зубами папа. – В рубашке родился, точно.

– Что случилось-то? – кинулась к отцу мама.

Со слов папы Надька поняла, что папа и его сослуживцы немного задержались в комендатуре и отправились пешком домой.

Было уже темно.

Когда подошли к мостку через канаву, что почти за околицей, на них вдруг кто-то напал.

– Веришь, Макара и Сёмку сразу наповал, – делился папа, то и дело отхлёбывая воду из кружки. – Даже оружие не успели снять с плеч мужики. Как назло, и позвонить в комендатуру нельзя. Потому как какая-то гадина днём раньше телефонный кабель уничтожила, а бежать туда – себе дороже.

На печке было слышно, как стучали папины зубы.

Голос дрожал. Говорил, заикаясь:

– С винтовки стреляли, суки. Я же чую, что винтовка-трёхлинейка. И патруль немецкий не подъехал: то ли не слышали, то ли побоялись.

Надя испугалась, прижала к себе братика.

Тот, словно понимая, молчал и не издавал ни единого звука. Лишь всё прижимался и прижимался к сестре.