• о страхах (у Тео – страх звонков, у Леи – что исчезнет бабушка),

• о странных деталях (Лея рассказала, что у неё одна бровь растёт вверх, а другая – вбок; Тео признался, что он ведёт диалог с холодильником по утрам),

• о погоде как личности (Тео назвал февраль «ледяным ворчуном», Лея – «пауком, который ткёт холод»).

И никто из них не знал, как назвать то, что происходит. Но оба чувствовали, что внутри них что-то стало меняться. Очень медленно. Почти незаметно. Как лёд, который начал таять, но ещё не капает.

В комнате бабушки пахло… не старостью, нет. Пахло мелом, как в школе. И чуть-чуть ванилином. Она варила кашу с этим запахом специально. Говорила:

– Жизнь нужно иногда обманывать. Делаешь обычную кашу, а она пахнет, как праздник.

Бабушка не была старой в том смысле, как показывают по телевизору. У неё были острые плечи, точёный профиль, и глаза, которые Лея называла «околозеркальные» в них можно было увидеть своё отражение, но немножко искажённое. Лучше. Или хуже – в зависимости от того, чего ты сам боишься. Она не носила очки – говорила, что они портят воображение, будто мир становится плоским, без глубины. Писала ручкой, у которой давно закончились чернила, как будто слова выходили не из неё, а из самого воздуха – едва заметные, почти призрачные линии.

– Главное – линия, – повторяла она, не поднимая глаз. – А не то, видно её или нет. Она считала, что даже самая тонкая, почти незаметная черта – уже история, которой достаточно, чтобы понять всё.

В этой простоте было что-то странное и одновременно убедительное, словно она учила не просто рисовать, а слышать мир за пределами видимого.

На пятый день после второго письма от Тео Лея пришла домой и увидела, что бабушка сидит у окна. Обычно она лежала – у неё болела спина. Сегодня сидела. Это было странно. Рядом стоял старый деревянный ящик. Он был с запором, как на пиратских сундуках. Лея знала его снаружи. Но не изнутри.

– Это тебе, – сказала бабушка и подтолкнула ящик носком тапка.

– Зачем? – спросила Лея. Она не любила сюрпризы. Они были как незапланированные дни.

– Потому что ты сейчас в возрасте, когда письма перестают быть просто бумагой.

Лея открыла. Внутри были:

• две старые тетради с чёрной плёнкой на обложке;

• набор засушенных цветов в прозрачной плёнке;

• карандаш, обгрызенный до половины;

• и несколько писем.

Не ей. Написаны давно. Чужим почерком.

– Это…?

– Мои, – тихо сказала бабушка. – Я тоже когда-то писала. И получала. С тем, кого никогда не встретила. Почти.

Лея смотрела на неё, как на человека, который вдруг стал другим – как если бы твоя кошка вдруг заговорила человеческим голосом. Не страшно, а… глубоко.

– Ты тоже? – выдохнула она.

– Все мы тоже, – сказала бабушка.

В классе Лея стала молчаливее. Не потому что ей не хотелось говорить. А потому что всё, что хотелось сказать, было предназначено Тео. Он стал как будто полка, на которую удобно класть мысли. И они там не падали.

Учительница однажды спросила:

– Ты что-то рисуешь на полях? Покажи.

Она показала. Там были маленькие человечки из пуговиц. Один с рюкзаком. Один с крыльями. Один в лодке без воды.

Учительница ничего не сказала. Просто забрала тетрадь.

На переменах Лея сидела одна. Как всегда. Но теперь по выбору. Не потому что не подходили. А потому что внутри происходило нечто важное, и отвлекаться на шум было бы предательством.

–

Письмо №3 – Лея

“ Тео, сегодня бабушка дала мне ящик. Внутри лежали письма, которые она когда-то писала какому-то человеку. Они не виделись. Но у них было что-то вроде истории. Не любви, наверное. А чего-то странного. Я ещё не понимаю. Она сказала, что письма – это форма дыхания. Что иногда люди живут именно через них.