Потом – тёплая вода из чайника. Один и тот же белый кружок с чёрной точкой на дне (в чайнике, а не в чашке). Он однажды пробовал сменить посуду, но у него началась паника, и он выронил ложку. После этого чашка стала постоянной. Он ел всегда одинаково: овсянка с тремя кусочками яблока. Не четыре. Не два. Он проверял, пересчитывал. Три это устойчиво. Три как табуретка. Нельзя упасть. Тео был не стар и не молод. Ему было то ли 39, то ли 42 – он не праздновал возраст, потому что даты не должны доминировать. Он жил один, в хрущёвке на втором этаже, с обоями цвета «чай с молоком», которые начинали пузыриться у окна. Он знал каждую складку этих обоев – тридцать две, если считать аккуратно. Работал он удалённо – расставлял товарные карточки для интернет-магазина. Он не общался ни с кем напрямую: всё по почте. У него был начальник по имени «Дима П.», но он не знал, как тот выглядит. Тео не жаловался на одиночество. Он боялся людей – не как пугливый ребенок, а как кто-то, кто много раз дотрагивался до плиты и понял, что лучше – не надо. Люди были для него слишком громкие, непредсказуемые, с запахами и вопросами. В вопросах было много боли.

День, когда пришло письмо, с самого утра чувствовался неправильным. Он был уверен, что сегодня четверг. Или пятница. Он перепутал. Такое случалось только после снов. А ему снилось, что стены начали сжиматься, как лёгкие. Он проснулся в 06:59, но не встал. Он ждал сигнала радио, но оно не зашипело. Значит, что-то пошло не так. Тем не менее он встал – будто по инерции, будто кто-то невидимый всё равно толкнул вперёд. На кухне он посмотрел на тарелку, но так и не дотронулся до неё.

Овсянки не было. Завтрака тоже.

Это было отклонение от порядка. Он открыл блокнот, выровнял строчку, поставил аккуратный минус – за неовсянку.

Письмо он нашёл на коврике у двери, среди рекламы: «Соседи! Откройте двери добру!» и «Забор из профнастила – скидка до конца февраля!». Обычный белый конверт. Почерк неровный, почти детский. Без обратного адреса.

Только имя: Тео Б., и квартира №5.

Он замер. Внутри всё сжалось – будто кто-то толкнул его изнутри. Он ощутил неприятное тепло за ушами и легкую тошноту – так бывает, когда не знаешь, как реагировать.

Он не взял письмо.

Сначала – положил его на полку для «непонятных штук». Там лежал обломок пуговицы (не его), старый жетон трамвая (не помнит, откуда), и клочок бумажки с запиской: «Ты же знал, что будет больно, да?»

Он не трогал эти вещи. Они были как камешки, которые можно переступать, но не поднимать.

Через два часа он всё-таки вернулся. Взял письмо. Потряс. Внутри – тонкий лист.

Ничего не звенело, не шуршало. Это хорошо. Он сел за стол, взял нож для писем – из набора, подаренного ему когда-то мамой. Открыл и начал читать.

“Дорогойчеловек (или не человек, не знаю точно)…”

Он читал медленно. Каждое слово будто дотрагивалось до него – не сильно, но лично. Внутри всё вибрировало, как от неуверенного прикосновения.

Он чувствовал, как что-то знакомое всплыло из глубины. Он не мог определить – что именно. Может, не чувство, а форма чувства. Состояние. Тишина внутри тишины. Он дочитал до конца. И долго сидел с письмом на коленях. Он не знал, почему оно пришло. Или зачем. Он не знал, как писать детям. Он вообще не писал никому. Но он взял листок и ручку. Долгое время он не знал, с чего начать. А потом всё же начал:

“ Здравствуй, Лея.

Ты первая, кто написал мне за много лет. Спасибо за письмо.

Я не собака. И, надеюсь, не капкан.

Пуговицы – хороший способ запоминать время. Я собираю повторения. У меня их много.

Я не умею разговаривать с людьми. Но с бумагой – иногда. Так что можешь писать, если хочешь“.