– Чем ты занимался все это время? – спросил я.

– В двух словах не расскажешь. Жил в общем, как все, до Болвагедона.

– А что он уже наступил? – рассмеялся я, вспомнив это смешное слово из лексикона Славы.

– Ты напрасно смеешься, это очень серьезно. Видишь, как время ускоряется?

Слава затронул мою больную тему. Действительно, я давно замечал, что время летит слишком уж быстро. Я считал причиной этого возраст и связанное с ним снижение интереса к окружающему миру. Вокруг нет уже ничего, чего бы ты не видел или не ощущал раньше. Поэтому и не замечаешь ничего, а просто отмечаешь: вот утро, вот обед, а вот пора спать ложиться. «Это просто возрастное», – думал я.

– А для детей почему время ускорилось? – как бы читая мои мысли, спросил Слава.

– А что дети тоже это чувствуют? – удивился я. В памяти всплыли воспоминания о том, как нестерпимо долго продолжались школьные уроки, ожидание начала праздников или дня рождения.

– Да, дети это тоже чувствуют. И, может быть, острее чем мы.

– Слушай, а что это за Болвагедон и при чем тут время?

– Дурацкое название, но я к нему привык. Еще в семидесятых годах я столкнулся со странной закономерностью: чем дальше я уходил в будущее, тем меньше в нем было нового. Тогда я и обозвал этот период временем Болванов или Болвагедоном, – ответил Слава.

– Наоборот, по-моему, сейчас темп появления новой информации больше, чем когда-либо, – возразил я.

Слава посмотрел на меня с досадой: «Ну ладно, что ты узнал нового за последний год?» – спросил он.

Я задумался: ленты новостей в интернете и массмедиа приносят много известий, но их, и в самом деле, нельзя считать чем-то новым – это просто тенденциозно подобранный репортаж со старинной ярмарки человеческого тщеславия или спекуляции на болезненном пристрастии обывателя к смерти, сексу, и спорту. Как научный работник, я был в этом году на 2 конференциях. Чего-то нового я тоже не узнал – все это я уже много раз слышал и видел раньше. Но не может быть, чтобы нигде не делались изобретения, открытия или не создавались произведения искусства!

– А полеты к планетам, фоторепортажи с их поверхности? – наконец нашел я аргумент в пользу прогресса.

– А ты уверен, что это не компьютерная графика? Почему американцы летают так далеко, в то время как даже настоящий состав породы ближайшей к нам планеты Луны не известен.

– Как это не известен? – удивился я. – А полеты Луна-16, и Луна-20, а результаты экспедиций Аполлонов?

– А, чушь это, – раздраженно махнул рукой Слава, – Луна-20 отправила на Землю, только 100 грамм поверхностного слоя, а американцы вообще сняли всю лунную эпопею в Голливуде. Не веришь – спроси у астрономов – каков состав коренной породы Луны? Увидишь, – никто ничего не знает.

Позже, я в самом деле убедился, что о химическом составе Луны ничего определенного не известно. «А как же фото, на котором лунный ровер стоит рядом с лунной скалой? – спросил я у знакомого планетолога. – Что стоило американцам отколоть от него осколок коренной породы и привезти на Землю?»

– Не знаю, – растерянно ответил планетолог.

Позже я неоднократно видел это выражение тоскливого недоумения на лицах специалистов, возникающее при самых простых вопросах, относящихся к их специальности. «В самом деле – болваны, прав Слава», – невольно думал я.

– Ну хорошо, допустим, что ничего нового не происходит, а как ты об этом догадался в семидесятых годах?

– Помнишь, мы с тобой проводили опыты по влиянию человека на радиоактивность? – начал Слава.

– Да, – ответил я, припоминая как в 1971 году мы повторяли опыт, о котором много писали в научно-популярных журналах. Суть опыта состояла в том, что испытуемый усаживался рядом с лабораторной установкой, которая регистрировала естественную радиоактивность образца урана-238. Активность регистрировалась счетчиком Гейгера. Испытуемый получал инструкцию ускорить или замедлить частоту вспышек неоновой лампочки на приборе, соединенном со счетчиком. Ничего особенного в этих опытах мы не получили.