Лейтенант совлек с себя впитавшую холода куртку и положил кобуру на комод перед зеркалом. Пистолет его околдовал, вмиг сделав взрослее – такой маленький предмет, несущий смерть, дающий власть и над человеком, и над зверем. Это можно было сравнить с осязанием груди любимой женщины, и в то же время с осязанием груди Фемиды, чувством отнюдь не эротическим.

Переспевший душок сообщил о себе в области подмышек. Родион открыл дверь с косо приклеенным трафаретом писающего мальчика, сбросил трусы и встал под подсолнух смесителя. На правом боку синел кровоподтек.

Настроив воду, Чагин млел под холодной струей, остужая тело, а потом обливался кипятком, согревая душу. Выдавил из бутылочки горсть шампуня, сделал напор на максимум. Капли батогами по спине хлестали, зато вытерся мягким полотенцем.

Подошел к окну, попутно включив радио, уставился на циклопический город, дымящий трубами и гудящий поездами, где вот-вот хотели заняться архитектурным наследием, но пока не выгорало. А Марина Цветаева еще в 1911 году оплакивала домики старой Москвы. «Из переулочков скромных все исчезаете вы… Домики с знаком породы, С видом ее сторожей, Вас заменили уроды, – Грузные, в шесть этажей». С тех пор пила застройки стала куда зубастей, а вековечные старушки исчезли с лавочек, теперь там присаживались транзитные, неуместно спешащие каблучки.

Тумблер приемника долго шипел в поисках сигнала, перебирал невидимыми пальцами четки электроимпульсов. Наконец схватил что-то:

«Светлые кварталы и яркие огни

Все это наши танцы сказочной любви…» – полилось из динамика комариное. Чагин довернул ручку – голос окреп.

«И в город любви ты приглашай

Нежно прошу меня обнимай» – гомонил сальный приемник.

– Иди сюда, приглашаю тебя в город любви, – сказал Чагин голосу, но радио в один конец вещало. Он представил певицу, высокую, с ровной ахматовской челкой. Организм требовал подробностей, но получить их было негде. Ближайшим к парню существом был сосед-паук, устроивший ловчее гнездо под ножкой кровати. Лейтенант знал о незаконной застройке, и специально не смахивал паутину, какой-никакой, а сожитель.

Родион упал в постель. Лежал, слыша, как в шкафу шуршат вешалки, бранясь гардеробным матком, а сам события дня прокручивал. Заснул быстро, проснулся с восходом. Сильный ветер за окном сдувал дождь в паутины.

– Ну ладно, еще распогодится.

Пока кофе не выпил, утро не наступило. Чагин предпочел борщ. Съев тарелку дымящего в потолок супа и натянув ботинки, Родион вышел на улицу. Он шагал по бугрившейся мостовой, перед носом плыли бульвары. Задрав от рассеянности подбородок, он миновал пару открытых люков, споткнулся о бордюр, не переставая любоваться купеческим шиком, барочными домами с колоннами толстопузыми. Локальная история, топонимика, марки бетона, наконец – все здесь создавало фабулу пространства, его уникальность. Люди из окон в жизнь свешивались, смотрели на труды поколений; общество, порожденное трудовой книжкой, воспитало удивительное дитя – Москву.

Все еще в неге, Чагин перешел однополоску на Старосадском переулке, где торговала носками бабулька с пудовым распятием на груди, оценил по пятибалльной модницу у дверей сберкассы. «Ничего так, а зарплату получила – ноги стали еще длиннее. Это до сокращения».

Вскоре Чагин оказался на Солянке, прямо перед Церковью Рождества Богородицы. Вот оно, место. Лейтенант прикинул, как бы действовал на месте преступника… Или преступников? Вещи не тронули, зато кровь сцедили и зацепок не оставили. Чего-то в логической цепочке не хватало, но чего именно – сформулировать не смог даже Семеныч.