– Еще есть информация? – спросил Родион, усмехнувшись на втором слове, а на третьем сделавшись очень серьезным.

Аня выдохнула незаметно.

– Я уберечь тебя хочу, – поведала она, и замолчала. А жилка на шее билась, выдавала.

– Слушай, – Чагин забыл о приличиях и сплюнул жирно, – если это шутка, она неуместна, а если серьезно – можешь сказать, вместе решим как-то.

– Нет шансов, Родя. И я очень рискую, находясь здесь.

– Ну да, рискуешь, сердечком своим, вот и на шпалы сиганула. Экстрим, адреналин, да? Тоже мне, Анна Каренина.

Аня посмотрела на опера с новым интересом, заломив брови домиком.

– Все просто, люди ведь из атомов состоят, атомы – из букв. Вот и ты строчный, хочу прочесть «Преступление и наказание».

– Встретил библиотекаря на свою голову, – Чагин окинул взглядом ее брюки с идеальной стрелкой.

– Чертов лук, глаза потекли, – буркнул кто-то за ларьком.

Из-за угла появились три с половиной субъекта. Первым – седоватый в трениках, за его спиной пристяжь – два мясника помоложе.

– Смари, Филя, и учись, – гнусавил один из фартучных ушедшему в отказ подмастерью.

Старший раздул на Чагина волосатые ноздри:

– О чем шепчемся, голубки?

Ряха у мужика была круглая, с мелким клинообразным подбородком, – все вместе походило на «лампочку Ильича», закрученную в коммунального размаха плечи. И печень коммунальная – в комплекте.

Родион глянул на Аню, не запаниковала бы, тем самым развязав рыночным уркам руки, и увидел ее словно впервые. Она походила на разведчика из старенького советского кино – расслабленная, только взгляд колючий. Чагин некстати отметил ее кошачью осанку и еще что-то дикое, хищное в истинно практическом смысле.

– Я говорю, о чем воркуем? – плешивый нахально и как-то антисоветски улыбнулся.

– Вот дебилы невоспитанные, – Аня хмыкнула. – Мир развивается, глобализуется, а вы из каменного века никак не выползете.

– Ты из-под меня точно не выползешь! – пообещал седоватый. – И не потому, что я злой, просто нехорошо человеку быть одному.

Мясники надвинулись, и по их фигурам, переполненным силой, нельзя было сказать, что Союз умер. Лейтенант попытался оттеснить девушку, чтобы принять удар, а потом достать «Макарова» и вручить людям огонь.

– Эй, уроды, – продолжала разжигать Аня, – вы помеха, балласт, не будет ошибкой, если вы исчезнете.

Главный посмотрел на опера. Кряжистый, как из рекламы кукурузных хлопьев, он вел себя с демонстративным бесстыдством, презирая город, давший ему жизнь.

У Чагина под глазом дернулась жилка, улыбки на лицах братков окрепли.

– Пацан, ты тоже коленно-локтевую любишь? Ноги в руки, бля. Манюрка остается, – пристяжь огласила коллективное.

– Мужики, я при исполнении, – начал Родион, понимая, что избежать драки не получится. Теснота, эффект «телефонной будки» – не разминешься. Он выдохнул длинно, посмотрел в небо, сейчас оно напоминало потертые джинсы.

– Время вышло, – рявкнул старший.

Аня, поглядывая из-за плеча Чагина, не дергалась. Пока опер не шагнул в сторону, избегая кулака противника. Прикрыться браток не успел. Тонкая блестящая коленка, по-кошачьи стремительно, вонзилась ему в пах, всаживая туда порцию дефицитной постсоветской боли. Седоватый, крякнув, согнулся.

Второй раскрыл рот от изумления, сделал мушкетерский выпад, попытавшись ткнуть Аню кулаком в печень, но тут же сошел с дистанции от хлесткого дуплета в исполнении лейтенанта. Третий двинулся вперед не меняя выражения лица, не поднимая рук, и, вероятно, не осознавая себя в конкретной точке пространства… Бац. Нога Ани выстрелила вверх, мелькнул лакированный нос ее дорогого ботинка, встретился с челюстью братка, того опрокинуло в лужу, как китайскую пластиковую игрушку. Старший, багровея, разогнулся, но девушка и его с пыра добила. Ботинок соскользнул с влажного лба и надорвал краешек уха. Седой свалился в грязь рядом с товарищем, задергался в области таза, тихо сношая родину-мать.