Однажды ночью я был в карауле у конюшни в деревне около Орши, между Минском и Смоленском, со мной был еще один русский солдат. Ночью я спал на охапке соломы (формально это было запрещено). Я сказал русскому, чтобы он меня быстро разбудил, если придут с проверкой. Дежурный офицер часто обходил посты, чтобы убедиться, что солдаты на своих местах, поскольку в этой местности было очень много партизан. Лошадям почти ничего не давали, кроме соломы и воды. Той ночью в дверь кто-то постучал. Я спросил пароль. Он не сказал, но спросил, не может ли он войти, так как на улице было очень холодно (-20°). И что мне было делать? Позволить ему войти и рискнуть своей жизнью или оставить его снаружи, пусть замерзает?

В конце концов я все-таки открыл ему дверь, хотя никакой уверенности у меня не было. Это был немецкий солдат, и я вздохнул с облегчением. Он не должен был бы входить, так как его задачей было патрулировать улицы и предупреждать других солдат в случае нападения русских. Но нападений не было, и солдат смог немного погреться.

Другой ночью я опять охранял конюшню. Около загона стоял пулемет MG42, предназначенный для защиты лошадей. Вдруг пулемет начал стрелять, и я сказал себе: «Ну вот и партизаны». Я поспешно выскочил из конюшни и побежал в центр деревни, где располагалась остальная часть роты. Мы собрались вместе и зарядили оружие. Боевое крещение?

На самом деле никакого нападения русских не было, а просто солдат, который стрелял, принял торчащие пни за партизан. Луна была полная, белый снег ослепил его, и ему показалось, что пни подходят все ближе и ближе – это был просто оптический обман. Мы отделались сильным испугом. Партизаны ни разу на нас не напали – немцев в этих местах было много: целых два полка альпийских стрелков.

В июне 1943 года нас отправили на юг России. Куда нас везут, мы не знали. Днепр мы пересекли ночью, и я так и не увидел эту огромную реку. Когда мы прибыли на место, я подумал, что люди здесь живут богаче, так как дома были крыты шифером.

Итак, мы оказались в Донецком угольном бассейне, нас поселили в двадцати километрах от фронта. Мы менялись с местными гражданскими: они давали нам еду, а мы им – одежду. У этих бедных крестьян почти ничего не было, все принадлежало Русскому Коммунистическому Государству.[25]

Нашей задачей была доставка продовольствия на фронт. Мы грузили еду на двухколесные тележки, запряженные лошадьми. Днем мы ехать не могли, так как русские нас увидели бы, поэтому мы ждали наступления ночи у подножия холма, потом очень быстро ехали до линии фронта и возвращались обратно в лагерь еще быстрее, так как боялись русских. Мы должны были идти рядом с лошадью, садиться на тележку было запрещено, но как-то раз я все равно сел и благодаря этому вернулся в лагерь на два часа раньше остальных. Когда мой сосед по спальне вернулся, он был весь в грязи по самые уши – по дороге, раскисшей после дождя, проехали танки и превратили ее в сплошное месиво.

Однажды меня послали за французским вином. Деревня, в которую лежал мой путь, называлась Ворошиловск,[26] там была армейская база снабжения нашего участка фронта. Я запряг лошадь в тележку и отправился. Врагов поблизости не было, стрельбы было почти не слышно, и я чувствовал себя почти как дома. На спуске с холма лошадь понесла, тележка, на которой я сидел, перевернулась, и я свалился на землю. Я весь оцарапался, рассердился и сорвал свою злость на бедной лошади, ударив ее несколько раз. Кроме того, у меня сломался противогаз, и ружье тоже куда-то подевалось. Я поручил лошадь русскому мальчику (ему было лет десять) и пошел искать ружье на вершину этого проклятого холма. К счастью, я его нашел, оно было все в пыли. Потом я забрал лошадь и тележку и отправился дальше. Мне выдали двадцать литров вина (его налили в алюминиевую флягу), и я отправился обратно, туда, где стояла моя часть (примерно в двадцати километрах), в деревню Константиновка.