Однажды меня послали по делам RAD в прачечную в городе. В этой прачечной я встретил французских пленных из Руана и Нормандии. Я перекинулся с ними несколькими словами и дал им сигарет, что сильно не понравилось сопровождавшему меня немецкому унтер-офицеру, и он посмотрел на меня весьма злобно. Еще я видел русских гражданских пленных, которые шли по городу босиком. Один немецкий солдат тогда сказал: «Würmer, diese Hunde fressen Würmer!» («Червей, эти собаки едят червей!») Я подумал, что, если бы у них была хоть какая-то еда, им не надо было бы есть земляных червей.
Принудительный призыв в вермахт
26 сентября 1942 года меня отправили домой в Шатенуа. Немецкий унтер сказал мне: «Эльзасцы-лотарингцы возвращаются домой к маме, а немцы из рейха – на фронт…»
27 сентября я вернулся домой, а 28-го уже работал на авиапредприятии OHM в Шатенуа. Моя мать искала мне такую работу, чтобы меня не призвали в вермахт. Я проработал там в конторе две недели, и 12 октября меня насильно призвали.
В своем приказе от 25 августа 1942 года гауляйтер Вагнер объявил, что все эльзасцы-лотарингцы будут призваны в немецкую армию. Он сказал, что Эльзасу выпало счастье стать частью великого рейха и что нужно делать что-то для блага рейха. Большинство молодежи было против призыва, но сопротивляться было невозможно – семьи тех, кто отказывался служить немцам, отправляли в лагерь, а все их имущество подлежало конфискации. Моя мать сказала мне: «Если ты не пойдешь – это будет означать мою смерть». Итак, очевидно, что на самом деле выбора у меня не было.
Одна пожилая дама из Шатенуа сказала мне: «Если немцы призывают эльзасцев и лотарингцев, то они уже проиграли войну». Ее старший сын Рене Штайнер, который блестяще учился в Швейцарии, тоже был призван насильно. С войны он не вернулся.
Эльзасская поговорка говорит: «Если черт очень голоден, он даже мух будет есть!» Чертом были нацисты, а мухами – мы, эльзасцы и лотарингцы.
Последняя ночь дома была ужасной. Что будет дальше? Куда меня пошлют? Почему я должен участвовать в этой войне? Я вспоминал беззаботную школьную жизнь, наши детские игры по четвергам, наши игры в школьном дворе…
Теперь мы будем вынуждены напялить эту ненавистную серо-зеленую униформу. Сколько времени это будет продолжаться? Сколько еще времени понадобится, чтобы раздавить эту гадину? Один Бог знает…
Мое назначение в Леобен в Австрии
Родившихся в 1922 году призывали в немецкую армию первыми. Мы сели на поезд на вокзале в Селесте. Как только поезд тронулся, мы во все горло грянули «Марсельезу», хотя это было запрещено. Мы ехали долго, часы шли и шли, пока мы наконец не приехали в городок Леобен в Австрии. В нашей роте были и другие эльзасцы – трое из Кинцхайма и несколько других. Я пробыл в Леобене с 12 октября 1942 по 1 февраля 1943 года. Меня зачислили в 7-ю роту 138-го полка горных стрелков. Там я встретил людей самых разных национальностей: чехов, поляков, югославов, тирольцев и даже двух швейцарцев. Эти двое жили в Сан-Галлене в Швейцарии, но у них была собственность в Германии, и их сочли Reichsdeutsche.[22] Если бы они отказались служить в немецкой армии, вся их собственность была бы конфискована, а их семьи попали бы в тюрьму. У них, как и у нас, действительно не было выбора. Но один из этих двух швейцарцев хотел дезертировать. Он рассказал мне, что не хочет ехать в Россию, и предложил бежать вместе с ним в Швейцарию. У него даже были лишние гражданские куртка и штаны для меня. Я спросил его, где он их держит, и он ответил, что одежда лежит в сундуке в гостинице в городе. Он планировал уйти в субботу вечером, и тогда мы в воскресенье утром оказались бы уже на австрийско-швейцарской границе. Эти приграничные места он знал хорошо, так как провел там детство. Нам надо было воспользоваться тем, что по воскресеньям в лагере в Леобене не было никаких проверок. Наше исчезновение заметили бы только в понедельник утром, а к этому моменту мы были бы уже в Швейцарии. Но меня направили работать в лагерную конюшню, там было слишком жарко, и я очень устал, поэтому решил все-таки не бежать вместе со швейцарцем. А он сбежал. Я никому об этом не сказал, даже своему лучшему другу из Кинцхайма. Потом я узнал, что его поймали на границе (там были замаскированные немецкие патрули) и вернули в казарму в наручниках. Больше я его никогда не видел. Я перекрестился, что не пошел вместе с ним. Ведь его, конечно, расстреляли как дезертира.