Постепенно враг начал приходить в себя. На чердаке крайнего дома замерцала звездочка вражеского пулемета. Над головой защелкали разрывные пули. Я почувствовал, как у меня на спине резко подпрыгнула противогазная сумка. У последнего дерева ударил разрыв гранаты. Мелкие осколки обожгли шею – присев, я провел по ней рукой, вырвал из кожи крошечный осколок, – пустяки, царапина. Огонь гитлеровцев становился все гуще, из-за плетней, из-за хат били пулеметы и автоматы врага, раздавались хлопки винтовочных выстрелов, доносились отрывистые команды немецких офицеров.

Но было уже поздно. Горели, чадя черным дымом, вражеские грузовики, полыхали склады, стреляя струями искр. Ревело пламя над бочками с горючим. Десятки вражьих тел недвижно лежали на прелой лесной земле, неестественно повисли на плетнях, валялись на порогах хат, судорожно скрючились на полотнищах палаток.

– Отход! – раздалась команда.

Вместе с Лобецким, перебегая от дерева к дереву, мы двинулись в глубь леса. Мы уже отошли довольно далеко от села, уже встретились с группой, которая громила вражеский штаб, уже перевязали тяжело раненого десантника по фамилии Дедов и перезарядили диски автоматов. А стрельба позади все не утихала.

– Ишь разворошили осиное гнездо! – усмехнулся Лобецкий. И добавил, впервые обращаясь ко мне на «ты»: – Ты что это, дорогу метишь?

Я оглянулся. Из коробки противогаза, развороченной разрывной пулей, на росистую траву сыпался мелкий порошок активированного угля.

– Выброси его к черту! Здесь, в тылу, противогаз все одно не пригодится. А ты в рубашке родился! Возьми немец на полсантиметра ниже – был бы это твой последний бой!

Младший лейтенант слегка толкнул меня локтем в бок, чего никогда не позволил бы себе в мирное время, на его возбужденном всем пережитым лице разлилась улыбка.

– Ну, как? Видал – и немцы умеют бегать, когда их возьмешь за мягкое место… Так-то, сержант!

Я шел и чувствовал себя равным среди равных оттого, что не спасовал в этом бою. Я чувствовал себя счастливым. И знал: буду ли я жив или сгину в боях, – матери моей, близким и друзьям, которые переживут войну, не придется за меня краснеть…

* * *

Как выглядел тыл гитлеровской армии в то первое военное лето сорок первого года?

Эх, и хлеба стояли на колхозных полях! Оно могло быть добрым, небывало урожайным, то лето. А обернулось трагедией для тысяч и тысяч людей.

Гитлеровские солдаты с засученными рукавами и важные офицеры в высоких щегольских фуражках ехали и шли нашими дорогами. Упивались победами и властью, что обрели над чужими жизнями и чужой землей. Смеялись над нашим горем. И, радуясь даровой жратве и награбленному добру, орали «хайль».

А на городских площадях ветры уже раскачивали трупы повешенных. Над придорожными канавами и противотанковыми рвами, в которые сваливали тела расстрелянных, кружило воронье. Из ворот наскоро сделанных лагерей для военнопленных возами вывозили замученных, уморенных голодом и жаждой, затравленных собаками, забитых прикладами тяжелых маузеровских винтовок советских людей.

Таков был «новый порядок»…

Но несмотря на террор, на то, что повсюду уже шарили всевозможные «айнзацгруппы» и «зондеркоманды», предназначенные для установления этого самого «порядка», на дорогах, на проселках, на тропах кипело великое хождение. Возвращались горестные толпы беженцев, которых обогнали немецкие танки. Пробирались к своим группам и в одиночку красноармейцы и командиры, вырвавшиеся из окружения и бежавшие из плена. С боями двигались к фронту целые советские воинские части, не успевшие вовремя сняться с оборонительных рубежей и оказавшиеся по ту сторону фронта. Шли разведчики, посланные советским командованием выполнять первые боевые задания во вражеском тылу. Шли посланцы партии к подпольщикам и партизанам, оставленным на полоненной земле…