– Мы на трассе какой-то, а какой, сами не поймем. Знаем только, что нам туда идти. Пошли с нами.

Парень покрутил головой, посмотрел на луну, потом на часы, чего-то повычислял, показал в другую сторону:

– Нет, мне надо туда. Я понял. Мне туда надо. Я знаю.

– Туда так туда, – согласился Тимоха. – Ты не убивайся сильно. Железяка она и есть железяка, хоть и с колесами. Одна сломалась, другая появится.

Парень усмехнулся. Попрощались. Поглядели, как он идет. Уверенно, ровно, легко. Парень будто почувствовал, что они смотрят на него, обернулся.

– Вы, ребята, не переживайте, не ваша вина в том, но на всякий случай помните и другим скажите, что каждая случайность, каждое слово могут развернуть жизнь, повернуть судьбу. Изменить жизнь полностью, а то и лишить… И не только слово, а мысль, взгляд. Так и расскажите.

– Ладно, – кивнул Тимофей парню, а дружку сказал: – Пошли Витек, Николай, должно быть, уже материт нас. Должно быть, заждался.

– Не, не материт, он парень правильный. Он вон там ждет, – Витек показал на сверкающее стеклянное здание, которое видели ночью и к которому вдруг совершенно нежданно-негаданно вышли.

Витрины зеркального куба дышали торжественной аристократической холодностью. Над входом, в противоположность этой чопорности, иллюминировала то алым, то синим, то зеленым неоном и фамильярно подмигивала некоторыми буквами вывеска: «WELKOMM». Первая половина слова была написана по-английски, вторая светилась по-русски. Дальше пытались засиять еще несколько знаков, но окончание слова в темноте не читалось. Должно быть, неоновые трубки перегорели.

Витек ткнул пальцем и объяснил:

– «Вел» – значит хорошо, а «комм» – это коммунизм. Только «унизм» у них квакнулся или на электричестве экономят. Я этих коммуняк знаю. Тут ухо востро надо держать! Эти точно подлянку кинут.

По широким ступеням мы поднялись ко входу. Понятности не прибавилось. Над ржавым висячим замком, на цепи, свисавшей с золотых ручек стеклянной двери, трепыхался приклеенный скотчем листок с размазанным от дождя словом «СЭКС».

– Круто! – сообщил Витек и робко осведомился: – Это, что ли, бордель, или чего?

Расположенные ниже мелкие буквы разочаровали: «Сакраментальный экспериментально-коммерческий серпентарий».

– Гадюк, что ли, доют за деньги? Экспериментаторы хреновы, – возмутился Витек.

Пахнуло рыбой, и раздался из-за наших спин голос:

– Не, гадюк отпустили на волю. Экологи. Боролись, боролись за сохранение животного мира и добились. Выпустили и гадюк, и кобр, и гюрз, и еще всяких гадов. Каждой твари по паре. Осталась вывеска, и ту скоро дождем смоет. Так что сексу, мужики, тут не намечается. Правды ради скажу, что радовались зеленые грин-писы недолго, совсем недолго. Эти же твари их и перекусали. Всех. До смерти. Последнего намедни схоронили. А потом, когда экологических защитничков вертанутых не стало, мы с братаном Андрюхой гадов ползучих тяпками перебили. А какие уцелели, поуползали куда подальше.

Мы обернулись и разглядели говорившего. Был он худым, длинным и бородатым, в темно-синем старом плаще. На ногах у мужика болотные сапоги, в одной руке ведерко с водой, в котором плескалось несколько рыбин, в другой – удилище с леской, закрученной вокруг старого, потемневшего от многолетнего применения бамбука.

Я неожиданно для себя решил поддержать разговор:

– У нас в институте тоже решили экологией промышлять. Экспертами для чиновников: то запретить, это закрыть. А я директору говорю, что не закрывать надо, что так скоро вообще все позакрываем, а где работать-то будут люди. Говорю: «Им помогать надо, узкие места расшивать».