Прикрыв ботвою лысины арбузам,
Дед Рябоштан дежурит в курене.
А вход в курень
Закрыл листвой каштан —
Глядит сквозь ветки небо вырезное,
И скучно старику: в белёсом зное
Весь потускнев, оцепенел баштан.
Зарёю хоть горланили грачи
И воробьи дрались над самой крышей,
А в полдень только коршун кружит рыжий,
Да от него какой же толк? – Молчит!
1933
Окно
За форточкой
Синяя муха —
И то заскучала одна.
А небо натянуто туго
На синий подрамник окна;
И кажутся песней фальшивой,
Не бывшей нигде никогда,
Усы – по бокам – за расшивой,
Звезда в камышах
и вода.
И как мне к тебе достучаться,
В твоём недоверье лесном? —
Храпят у дверей домочадцы,
Налитые квасом и сном.
Ну, грохни посудою о́б пол,
Заплачь,
закричи поскорей,
Чтоб ужас весёлый захлопал
Крылами семейных дверей,
Чтоб, высадив утлую раму,
Кирпич загремел за окном
И ветер
легко и упрямо
Вошёл в конопаченный дом.
И жизнь плоскостных измерений
Обрушилась, холст распоров,
Охапками
белой сирени
В заросший черёмухой ров.
1933
Колокол
Эту церковь строили недавно
(Двадцать лет совсем пустячный срок…)
Вот она блестит пустыми главами,
Жёлтыми, как выжженный песок.
В год, когда навеки исчезали
В битвах имена фронтовиков, —
Колокол в Тагиле отливали
В девятьсот четырнадцать пудов.
И его везли неделю цугом
До села, чтоб, еле отдохнув, —
Он на тросах, вытянутых туго,
Звонко занял место наверху.
Он висел, оплечьями сверкая,
И по медным вычурным бортам
В нём бродил и бился, не смолкая,
Человек. А это было так:
Месяц для него опоку ладил
Тщательно, как делать всё привык,
Старший брат мой, пьяница и бабник,
Лучший по округе формовщик.
И в земле, очищенной от гальки,
Выверенной с каждой стороны,
Деревянный шлем заформовали
В яме двухсажённой глубины.
Печь плескала раскалённой медью,
Выпуск начинать бы хорошо…
Мастер ждал хозяина и медлил.
И ещё хозяин не пришёл —
Брат мой крикнул: «Выпускай-ка, Костя!
Что хозяин! Ждать их – сволочуг…»
Мастер, задохнувшийся от злости,
Обругался шёпотом и вдруг,
Багровея бородатой мордой,
Как медведь присадист (ну, держись!..)
Снизу вверх ударил в подбородок
Кулаком… И брат свалился вниз
Прямо в форму. Бросились, немея,
К лестнице в двенадцатый пролёт:
Может быть, они ещё успеют,
Может быть, кривая пронесёт…
Но уже, рассвирепев с разлёта,
Искры рассевая высоко,
Шёл металл сквозь огненную лётку
Белый как парное молоко.
И когда с шипением и гудом
Подошла белёсая гроза,
Брат ещё смотрел; через секунду
Лопнули и вытекли глаза.
Он упал, до губ весёлых чёрный,
Скрюченными пальцами руки
Впившись в стенку раскалённой формы…
Рассказали мне формовщики,
Как, роняя тело неживое,
Унося в огонь предсмертный гнев,
Вспыхнул брат сухою берестою…
…Шёл металл в гнездо дрожа и воя,
И стояли люди, онемев.
* * *
Колокол висит, и рвётся с борта —
Вылита, до мелочи четка, —
Жутко силясь задушить кого-то
Скрюченными пальцами – рука.
* * *
Двадцать лет с тех пор. Сегодня осень,
Тихий день за озером грустит.
Над оградой тополь безволосый
Осыпает жёлтые листы…
Колокол вверху – немой и страшный,
И берёт мальчишеская жуть;
Но уже иной, а не вчерашний
Я к нему с друзьями прихожу.
Брат, ты слышишь? Не померкла память,
Это я перед тобой стою,
Это я – огромную над нами
Поднимаю ненависть твою,
Против тех, кто в нашем доме лишний,
Кто, как волки, ходят стороной;
Против тех, кому ещё грозишь ты
Судорожной медною рукой.
Сентябрь 1933
Девушке из провинции
Буфера грохотали и дыбился пар,
Тормоза напрягались упруго,
И в жадную топку бросал кочегар
Богатый и и́скристый уголь.
И шла перепалка путей и дорог,
Мостов, полустанков и станций,
И ви́шневый хаос, и первый зарок,
И… песня о воинах Франции;
Клокочут в котле атмосферы,