Но пышет жаром головешка.

Гуляка, фантазёр

 Гуляка, фантазёр, горлан – петух;

 Теперь огонь в его глазах потух,

 Хвост поредел, и набок гребешок;

 И, видишь, как невзрачен мой стишок.

 Певец теперь раздёрган и раздолбан,

 И глупостей огонь почти угас.

 Ещё бы раз! Ну, пусть, граблями по лбу!!

 А сам упрямо думает о Вас.

Увяла наша роза

 А, что увяла наша роза,

 Забудем с помощью склероза.

На липком блюдце

 На липком блюдце сладкого кокетства

 Жужжат и бьются волокитства мухи,

 Жужжаньем выражая обожанье.

 Твой колокольчик звонок, словно детство,

 А мы умеем только дребезжанье.

 И кажется – залипшие не в духе

 Их арии похожи на брюзжанье…

 Такие, уж, у мухи голос, ухи.

Усердием запасшись

 Усердием запасшись до бесстыдства,

 я важный труд составил о кокетстве,

 я написал о нём как важном средстве

 в сложнейшем механизме волокитства.

 Доклад не сложен – семь коротких строчек.

 Ни морщить лоб, ни в книжном хламе рыться.

 Нельзя об этом проще и короче.

 Но ты не проявляешь любопытства.

С обеденного перерыва опаздывали все. Даже мужики, которые и не уходили никуда, а весь перерыв резались в домино, услышав звонок об окончании обеда, вспоминали, что уже 50 минут не курили. А. как же не покурить?! – В результате свои места за письменными столами все занимали минут через пять – семь.

Женщинам было труднее. Перерыв тратился на обход ближайших «продуктовых». Запыхавшиеся и усталые они опаздывали минут на десять пятнадцать. Последние из возвращавшихся всегда имели вид виноватый. Но на этот раз Тася Форпененко, придя «с обеда» позже всех, имела вид хоть и измученный, но торжествующий. В руках у неё был объёмистый, но нетяжёлый, судя по её осанке, свёрток в обёрточной бумаге. И вместо того, чтобы смущённо шмыгнуть на рабочее место, она остановилась в дверях, сияя. В ответ на удивлённые наши взгляды она выдохнула: «дублёнка»! Это было … ну, нет! Я не о проблемах развитого социализма рассказываю, а о чуткости и нежности женской души, и о жестокости женской же красоты. Услышав слово «ДУБЛЁНКА», некоторые мужчины даже привстали, а женщины – все, и молоденькие и постарше, повскакали со своих мест и мгновенно окружили вошедшую. Свёрток был развязан, Тасе помогли снять пальто, и Тася надела обновку.

– Как?! Где?!!

– Ну, за углом. Там оказывается закрытый распределитель, а эта кому-то не подошла и её принесли сдавать. И я случайно рядом стояла.

– … (гул одобрения)

Даже мужчины столпились – потрогать. И выделку кожи, и мех! Заставили снять, чтобы подержать в руках и оценить лёгкость. И все только вздыхали, или восклицали: «Вот это да! Вот это вещь!» И всем стало ясно, что Таське страшно повезло. И теперь ей будет и тепло, и легко. Не то, что … Что-то говорили о цене. Но я не об этом.

– Тась, а можно и мне примерить?

Некоторое замешательство. Дашь одной, потом каждой. Но – коллеги!

– Конечно.

Вот уже и третья померила, и каждая гляделась в зеркало и обсуждала, какого цвета она надела бы шарфик, и перчатки, и, снимая, грустнела, а Тасенька становилась всё счастливее. И тёплая, и лёгкая, и практичная, и не такая уж дорогая. В комиссионке такая втрое дороже. И всем видно, что дефицит!

– Надя! А ты, что?

– А можно?

– Да, чего уж? Всем, так всем!

И Надя Сойка надевает, глядясь в зеркало, и поворачивается к нам с весёлой и вопрошающей улыбкой. И ещё не перестали покачиваться разлетевшиеся от поворота полы шубки, как мы замолкаем. … Слов не находим. Это сейчас в каждом рекламном ролике такие красотки в шубках, что глаз не оторвать. А тогда … О чём это мы так горячо говорили только что? О качестве? О практичности? Об удобстве и цене?! О дефиците? Мы молчим в восхищении. Молчим. Немножко грустно молчим.