Жмется пес бездомный: «Здравствуй, дорогой!».
Я и сам извелся – рад последней суке:
«заходи, гулена, посиди со мной…».
Посиди да выпей – нечего терять нам,
Скидывай одежки – печка горяча.
Эх, вдвоем оно-то мягче и в кровати,
Ну, а гостья греет – лучше первача!..
Что за свет, за гомон?.. Это плачут гуси,
Это ночь роняет чистые снега.
И одно лишь страшно: поутру проснусь я —
Никого в округе, на душе – тоска…
***
– Погоди!..
…В ответ рукой помашешь.
Сядешь в поезд – дальше от беды!
Сажа будней наглухо замажет
Наших встреч неверные следы.
Не напишешь.
Ну и Бог с тобою,
Стороною обойду вокзал —
Там все так же ходит тот же поезд
И сквозят с небес твои глаза.
Вот и все…
И снег летит, как пепл
Нами позабытого костра.
У огня чужого не заметил,
Как душа обуглилась до тла.
***
Он умирал. И снилось ему поле.
Дорога… У обочин – облака.
И за дорогой – через поле – поезд.
И женщина бежит издалека.
Бежит и машет трепетно рукою.
И, падая в траву, встает опять.
И между ними – поле, длинный поезд,
И тень от облаков растет, растет.
Все шире тень. И даль – как будто в саже,
И поезду скончанья не видать.
А девушка бежит! И машет, машет…
Бежит. И все не может добежать…
***
У моей печали – ни моста, ни брода.
У моей кручины – ночь без берегов…
Эх ты, путь-дорога, – прямо за ворота!
Вышел, будто канул. И бывал таков.
Снится дом на круче. В доме – молодица.
Пригляделся: братцы, да никак – жена!
Я к ней было с ходу – дыбом половицы,
Кулаками машет – ожила! – стена…
Я и так, и этак. Слышу: квохчет теща,
Зелена, и космы – с головы до пят.
Я и год забыл тот, только знаю точно:
Не один над нею плакал листопад…
А жена-то, женка, женушка родная
(Нет, уже другому… Радуйся, стервец!)
Тянет, тянет руки, сладко так вздыхая,
Ну, чего ты, тут я, встань же, наконец…
Ничего не видно: ни моста, ни брода.
Никого не слышно: ночь без берегов…
У моей кручины – заперты ворота.
У моей печали – двери на засов.
***
Сыплет снег. И ветер, ветер, ветер.
Словно в преисподней кутерьма.
Ни весны, ни лета не заметил,
Оглянулся: Боже мой, зима!
Хвост поджав, сидят в снегу дома.
И кругом такая заваруха,
Как осатанев, бежит народ!..
То пустырь, то свалка, то проруха,
Будто разрешился черт – разброд.
И метет, метет… Где ночь? Где утро?
Не поймешь: да впрямь ты на земле?..
Свист и вой такой стоит, как будто
Пролетел ведьмак на помеле.
Снег и ветер. Снежень на земле…
На дворе декабрь. И холод, холод,
Бель такая, что черно в глазах.
В снег, как в шубу, залезает город
И стоит, ссутулившись, впотьмах.
Непонятный страх… И снег, и ветер.
Словно провалились в ночь дома.
Был и май, и лето… Не заметил.
Огляделся – лютая зима…
Не сойти бы, Господи, с ума.
ДНО
На станции Дно под Псковом
9 марта (по ст. стилю) 1917 г.
Царь Николай II отрекся от престола.
Ранний март. И скорбно гнутся крыши.
Полдень, только солнца не видать.
Что с одышкой тяжкой, батя, дышишь? —
До весны уже рукой подать.
Вот и март. И голубь холку мылит.
Сушит небо рваное рядно.
Две недели ехали-пылили,
Выметайся, прикатили: Дно!
Что за дно? Ни дна, брат, ни покрышки.
Все допито-выпито до дна…
На юру – сторожевые вышки,
Затаилась глухо тишина.
Вот так март… Мороз под шкуру лезет,
Цельсий полетел к чертям на дно!
Заходи – буфет стакан отвесит,
И давай – до дна за град сей, Дно.
Ну, а город, темный, как буфетчик
(Эх, чего не встретишь на Руси…),
Ну да каждый сам себе ответчик,
Ты, носатый, око не коси…
И опять, опять свистят посадку,
Раздувает ноздри тепловоз.
Хорошо бы, батя, для порядку —
Что-нибудь для смазки бы колес.
А буфетчик нос кривой воротит:
Не таких ломали тут… Но-но!!
Где ж ты, голубь?! Грязные вороны
Запятнали напрочь наше дно…
Откатились окна, крыши, вышки,