– Часто в течение дня навещаете Маткивского?

– Да я почти все свободные минуты провожу с ним, бедолагой, – ответила она. – И по ночам захожу. Книжки тоже всё читаю ему. Сейчас взялись за «Сказки братьев Гримм». И Клавонька, я уже говорила, не отходит от Кости, почитай. Иной раз так вымотается, что засыпает на стуле возле евонной постели. Только если он спит, мы оставляем ненадолго страдальца.

За стеной, в соседней квартире, раздавалась громкая беспрерывная музыка. Какой-то ультрасовременный музыкальный аппарат долбанил. Так же громко, надрывно звучало и в прошлый, годичной давности визит, когда мы с Костей, тогда здоровым человеком, сидели за столом у этой пожилой женщины – по её приглашению. И до Костиной квартиры доставало оглушающе, ибо жилплощадь, где гремели аккорды и литавры, была смежная и с ней.

– Кто это накручивает там? – спросил я, обратившись к Ильиной. – Аж уши режет.

– Да отставной подполковник один, – сказала она; лицо её сморщилось, словно от зубной боли. – Сарпушин, кажется, фамилия его, да, так. В каких-то очень важных органах служил раньше.

– А сейчас?

– Сейчас на пенсии по выслуге лет. Донял всех музыкальными развлечениями своими и в нашем подъезде, и в соседних. С утра до вечера гоняет. И на Костика действует угнетающе, чуть не плачет бедный иной раз от этого треклятого музона. Сколько раз увещевали Сарпушина, никаких слов не понимает; встанет только как истукан, вылупит волчьи глаза, и ни слова в ответ.

– А что, не обращались к кому-нибудь, чтобы успокоили вашего доморощенного менестреля, к той же полиции, например?

– Как же, звонили соседи по подъезду. Приезжал полицейский наряд, поднимались к нему. Он, Сарпушин, как показал им своё удостоверение, так они взяли под козырёк, извинились и уехали. Жильцам же, которые вызывали полицию, сказали, что если ещё будут надоедать, то самих арестуют на пятнадцать суток за хулиганство.

– И участкового просили, чтобы урезонил этого типа?

– И того. Тот отмахнулся только, сказал, что не до вас, мол, у него и так полно работы, и что надо проявлять толику терпимости.

– Совсем, значит, нет управы на человека.

– Ой, нисколько!

– Ладно, нет так нет. Тогда мы сами.

Я посмотрел на Михаила.

– Сходим глянем, что там к чему?

– Отчего ж не сходить, – легонько усмехаясь, произнёс мой товарищ. – Да ты здесь будь, я один.

Он направился к выходу и уже взялся за ручку двери и отодвинул ригель замка, но я остановил его.

– Нет, Миша, пожалуй, не надо пока. Давай не сейчас. Вот сделаем дело, ради которого приехали, вернёмся и тогда уж наведём порядок в танковых войсках.

Ильина смотрела на нас внимательным взглядом.

– Какие-то вы, мальчики, не такие, – сказала она. – Необычные, не как все. Есть в вас внутренний стержень какой-то, уверенность в себе особенная. И что-то вы друзья, задумали, к чему-то готовитесь серьёзному, нутром чую. Ой, смотрите, не натворите дел!

– Это вам, уважаемая сеньора, только кажется насчёт «стержней» и «натворения», – сияя медоточивой улыбкой, ответил Михаил. – На самом же деле мы народ смирный, воды не замутим.

– Сказал тоже – сеньора! – негромко воскликнула хозяйка квартиры. – В первый раз простую бабу так назвали. Шутник, однако.

Марья Петровна предложила нам остановиться у неё на бесплатный постой. Мы согласились, и она выдала нам ключ от квартиры – один на двоих. Михаил заявил, что устал с дороги, и улёгся спать на диване в отведённой нам комнате.

Я же позвонил своему другу Петру Вешину, управляющему ольмапольским отделением банка «Трапезит», одного из крупнейших в стране, и договорился встретиться с ним через час в кафе «Огонёк», находившемся неподалёку от главной улицы города. В этом заведении несколько лет назад я впервые увидел художницу Наталью Павловну Верянину, красивейшую девушку, позже ставшую моей женой.