мы разбежались как молоко

из закипающей квартиры. теперь я снова холостой.

солнце здесь скрывается за нахохленным сараем,

желток с кровью на холодной сковороде —

весь вечер с досадой выбрасываю в мусорное ве.

точно гончая с подстреленной уткой

во влажной пасти, сопящий ноздрями, ищу чистые носки.

пришлось оставить город, женщин,

подружится с блаженным миром захолустья.

так Лорка, избежав расстрела, постаревший,

похожий на седого попугая с серьгой,

хранит шпагу в летней кухне,

выращивает виноград и огурцы. и.

искры сыплются из глаз, когда давление

сжимает имярека, точно тюбик с пастой

«аквафреш».

и если бы не интернет – в природе меня нет.

котяра по кличке ностальгия

вылизывает яйца на подоконнике, о нет.

ведь только в мумиях-снегах себя найду и снова потеряю.

лампа в абажуре – храм мух, жриц летней шизофрении.

но мне еще вернуться суждено, ищу в себе силу бумеранга,

что развернет меня и унесет, если не в юность то.

неважно, впрочем, куда.

пусть веко с длинными ресницами

отвалилось от лица

садовой куклы – голубой глаз

теперь не защищен – он беззащитен.

резиновое тело под дождями

сроднилось с садом.

так сколько лет я буду разлагаться в перегное,

в саду богов?

лежать в земле и видеть чернозем,

черную икру в серебряных глазницах

росы, рассвета

и потянусь к небу зеленой спицей,

травой. запах прошедшего дождя точно разлитый клей,

и так свежо и хочется по небу пробежаться.

но – исключено.

поэт в изгнание больше, чем поэт.

а человек? – а человека нет.

садимся на катер, маленький и тесный, как птичья скорлупа.

и куда нам плыть, куда?

но нам не хорошо и не плохо, и по-другому – семья,

лодка для двоих, троих, четверых и кота,

и всегда кто-то глупый вываливается за борт,

держи дурака – люби крепко, терпи.

снегопад, снегопад…

белый ангел с черной розой шагает по трамвайным путям,

вразвалочку как пеликан;

зима, спасибо за это, чуть тише,

но как заглушить мотор на катере, нашем катере,

чтобы сбавил обороты?

замедлить время – научи меня…

так водомерки держат целый пруд на лапках;

для игр, любви, нежности и глупости – розовая каюта из картона.

нам уютно.

наша техника, посуда, одежда и надежда,

спасательный круг из крашеного пенопласта —

то есть спасется одна?

комнаты со сверчком, стиральные порошки и

послушные джины самсунга.

наши семейные вечера, как белое вино со своего виноградника,

мы топчемся по ягодам, смеемся, расслаблены и просты.

шкодливый доктор Хаос растворяет бабочек в животе экрана —

обычным аспирином, диклофенаком;

я делаю тебе массаж,

есть в этом нечто новорожденно-тюленье;

дочь рисует на ковре, скрестив ноги по-турецки;

банальное счастье тонущих, не тонущих, плывущих на катере.

пусть всегда будут мама, папа, солнце, я.

и Барсик… эй, ты куда?

смысл жизни заводится с третьей попытки,

и я механически выстреливаю в небо сигнальную ракету

стихотворения.

мы тонем или нет? спасут нас или нет?

есть здесь кто-нибудь, в океане миллиардов, кроме нас?

и я держу веру, надежду, любовь, мраморный кулак,

отбитый от статуи.

нельзя уйти по волнам, взявшись за руки, но

это наша привилегия,

рай в пути, в шагах, объятиях, ошибках.

и наш катер сносит не к водопаду, и не к точкам, нет,

но к запятым бессмертия, быть может.

метр скрипучей, как пенопласт тишины —

цивилизованный Ад городка, занесенный снегом.

морозный воздух щипает щеки, как цимбалы,

специально хочет сделать больно ребенок —

белое дитя с хромированной душой, и ты

замечаешь – время зимой работает вхолостую.

буксует.

и тебя настигает мир, который принадлежит мертвецам.

царство нежизни – сиреневое, медленное цунами,

движется по пятам человечества, как мышь за котенком;

этот февраль мне снится до сих пор: