обросла мирами, миражами, оазисами и.

так хорошо потренироваться, когда все ушли,

расползлись, разъехались поджарые лягушки

в спортивных костюмах, с сырыми волосами.

а тебе нужно задержаться – после человечества,

потратить 25-й час на письмена для бутылей

(слова под каплями расплываются, как сирень,

как тушь на зареванных глазищах рукописи),

потратить время на тренировку инопланетянина,

чтобы достичь большего, чем предлагает

щедрая, земная жизнь.

провалился мыслью – в кротовые норы воспоминаний;

нам по шестнадцать, родители на даче,

скусываю шкурку с зеленого персика,

нетерпеливо стягиваю её трусики, точно рогатку.

вот хулиган.

канделябр на комоде с одной свечей —

соглядатай средневековья – показывает «фак»,

а мы стихийно занимаемся любовью

перед зеркально-смутным трюмо,

любовью – не то слово: движения лягушек

и новорожденных лошаков,

закольцованный театр для змей

и белые мыши в главных ролях.

родинки, меловые отмели, соски,

следы от спиленных сучьев на белых деревьях;

подсматриваем друг за другом

и с шелестом вывешивается параллельная реальность,

декоративная гильотина жалюзи,

набухает вознёй, бугристой тишиной…

и чувство – это кровать её родителей – добавляет новый обертон,

еще несколько пестрых присыпок ощущений;

щенячье удивление – первый кусок настоящего мяса в жизни.

все это – вычурное воспоминание,

пирожное с пьяной вишней,

и, присмотревшись, не ягода, а темно-винный глаз

смотрит на меня в упор,

как чекист времени с револьвером.

разбросанное, перекрученное белье,

ажурная паутина.

пещера спальни жадно дышит – выбросившийся кит,

вагон только что остановившего поезда,

и потолок наплывает на стену, в подпалинах теней

леопарды зализывают пыльные раны;

стрелы с присосками,

издыхающие поцелуи.

и нечто прикрепляется к жизни —

воображение?

создает не эликсир бессмертия, но живучую образность,

и понимаешь – ради этих слонят на обоях стоит жить,

чтобы однажды, через годы, вспомнить, провалиться,

и понять – вот это живее тебя самого.

я могу воссоздать первую любовь по запаху,

одним взмахом выхватить из небесной синевы

яро бьющуюся форель.

теплая тень, улыбка, футболка с мелким орнаментом,

девочка-невидимка, и сквозь нее

струится переливчатая мелодия тонких стволов —

березовая рощица за павильонами детского сада.

но скомкан трамвайный билет до луны.

первая любовь: в озеро с крокодилами и пираньями

вылили пузырек простоволосого счастья,

конденсат света, сказки, мур-мур, ры-ры.

акварельный мужик принимает душ,

и не жаль цветных разводов под ногами;

любовь – это свет в начале тоннеля, сужающегося

в загадочную золотистую темноту.

запах кирпича —

тысяченоздряя белая крыса

с купированным хвостом

дорогу перебежала.

скульптура

серой женщины без лица,

как у вогнутой каменной ложки,

кто ты, скажи мне? кто

строит города, где мы живем, играем,

страдаем, маемся скукой, любим,

с перегаром и матом.

и ты – бежишь.

из окна маршрутки.

проезжаешь мимо рынка,

козлоногие башни высоковольтих-соплячек,

кого ты родишь, эпоха?

пожарник, вынашивающий пожар.

срамная стройка, тяжеловесное порно веществ,

материалов,

и вокруг – талый

снег в грязных распашонках,

уписавшаяся принцесса весны – недержание

птичьего пузыря.

стройка жует громадные сваи, как Черчилль

сигары. и смола —

сброшенная кожа грешников.

дождливое утро со сладостным запахом бензина —

бокал с мокрыми болтами и пыльцой цветущих лип;

нам некуда спешить: человечество никто не ждет.

добро и зло саморастворятся, как нож в кислоте,

престав быть злом и кислотой.

однажды и мы исчезнем, не оставив причин;

нас разделяют не времена, но окаменевшие личности,

горгульи Notre-Dame de Paris, пористый шлак идей;