Молись, чтоб в землю лечь.

Потрескалась гора от страстных чувств,

В разрыве полымя,

Разбужен, зло фырчит вулкан,

Проснулась, и в озноб – дрожит земля,

Огненные моря, её охватили вкруг,

Горит…,

Цветное масло на себя вобрав,

Плюётся рыжей пеной Уайт спирит.

И жирная луна кровавым салом,

На землю полила вулкана лаву,

Который отразился в ней

Пылающим янтарным минералом.

И друг за другом, в жерлах топок,

Физалис раскрывал свои коробки,

Так горы разом сняли шапки,

И оголили лысые головки.

Оркестр играл!

Играл неистово, так, как огонь пылал!

Играйте под смычками скрипки,

На высших обертонах дней,

Я вместо струн вам натянула,

Хвосты отловленных чертей.

Лилась калины кровь манящей славы,

Которой пожелала дочь от мамы,

И звезды падали в лимонные дорожки,

Летели шикая, горели головешки,

Роился искро улей актрис киношных,

Они обшаркали пурпурную дорожку

На пляж жемчужный, что в ночи манил.

О пирс порезался акрил,

И вскрылись пузыри бордовым,

Ах, Боже мой, ах, Боже мой!

Зачем же вы зарезали корову?

Пульсируя теперь волна толкалась,

Чернил у моря больше не осталось,

Перо чернильное сломалось.

Не перекрыть ему потоков алых,

Которые ударили в прибой.

Заплакал стоном жалобным гобой,

И прокаленным, как железо жалом,

От искр летящих пламя раздувал,

Катальп позолоченный охрой,

Сердца разбитые бросал,

Направо и налево перо сердечное летело,

И голос чей то получивший шок,

Вкрадчиво шептал:

– В магическом лесу, все будет хорошо!

И те, кому любви хотелось сильно,

С мешками за листвой к нему плелись,

И, надевали маски,

Способные сокрыть приливы краски к щекам.

Порхали путинки по свежим колодяжкам,

Под ход которых скрылась кладовая

Великой тайны их.

И утопая в переполненных бокалах,

Раскинулись по берегу шалманы,

Как люльки выстроили ряд мангалы,

Люлячат баб…

Крутилась мясорубка поршневая – Касли,

Луна на небе всю себя умаслив, смотрела вниз,

А там, катала скалка сочни,

Вдыхая пьяный воздух Сочи,

Слюну глотал, кто жрать хотел по волчьи.

Цветным узором полимерной глины,

Разбрызганы на стол плоды рябины,

Казан давно водой кипит,

Скрывает пар печальные напевы плача,

Ножом разделочным снимается удача с чела.

Ну, да, да -да…

Какая то настала ерунда,

Скрипит нога и голова не варит,

Скребутся крысы жирные в амбаре,

И волос дыбится, как ноги кабаре,

Где в спертом запахе амбре,

Крутили бублики на пальцах,

Рассыпалось пшено под ноги их…

Но, бурный вечер стих.

У берега дремал хмельной бродяжка,

Костришко шаял, мидии варил,

Ошпаренный рапан кипя слюнною,

Клеймил крепленным словом барские устои,

Но, всё ж, покинул Фибоначчи,

И раковину – дом, освободил.

Пес рядом беспризорный ошивался,

Что мочи было блох в хвосте давил,

Прохожим зубы свои скалил,

Загрызть грозил.

Там рыба «ТУПА» ртом хватала воздух,

Ох, как же было ей дышать не просто,

Поджаренная до румянца коксом,

Пускала паровозики в откос,

Бурлила маслом выдувая слюни,

Кот, вместо лески – рыбу ногтем улил,

Как Васька, тот, что слушает, да жрет.

На фонари ночные в стекле мата,

Мотыль, упитанно – мохнатый,

Крылом махал каштанового пледа,

Огнёвка плавилась,

Соленою казалась им победа,

Пить хотелось, горели трубы!

Хватали жадно пену пива – губы…

Лоснилось жиром тело,

А, вот душе чего то не хватало,

Душа болела, как душа болела!

Кололо сердце,

Псу – по человечьи,

А людям – по собачьи.

Горело все!

И был тот цвет красивый,

Рубин волос взъерошенной осины,

Что вся сгорая от стыда – дрожит.

Как вспомнит, что повесила Иуду,

Что грех ее давно открылся люду,

Трясется у дорожного креста.

Распутье, да беда…

На все четыре стороны иди…,

Но где узнать куда?

Похмелье…,

Словно после дикой пьянки,

Давно уже наскучили гулянки,

И все не так уж больно вроде, больше «по»