Сталкивается Филимон с черноволосой девочкой-девушкой в школьном буфете-ристалище. С горками винегрета и резиновыми пятикопеечными пирожками с повидлом, которые аппетитно вязнут на блестящих жадных зубах. Намагниченными глазами смотрят друг на друга, заново узнавая, прижатые друг к другу воющей голодной толпой. И не в силах оторваться, но растаскиваются нетерпеливыми сверстниками. Робок, застенчив Филимон. Неужели он может понравиться этой божественной девочке? Да нет, тут какая-то ошибка! И пропущен важный, отчаянно важный момент!.. А девочка не робка, но не может же, в конце концов, первой броситься на шею. Это неприлично. Пылают щёки от такого предположения и потеют ладони. «Ну дурак! Ну действительно, какой же дурак!» Возможно, и дожили бы до глубокой старости, и не было бы ненужной возни и блужданий… Но, по правде говоря, вряд ли. Романтично, конечно. Привлекательно. Даже гениально по-своему, но, к сожалению, одни пустые фантазии. Ну а вдруг? Никаких вдруг! Просто меняют родители девочки квартиру. То ли разводятся, то ли съезжаются с престарелыми родственниками. Кто их разберёт? У них вечно что-нибудь. Но Филимон долго не грустит, другие ничуть не хуже, а есть даже лучше. Ну, право, дурачок! Это же надо! Да и девочке нравятся другие. И крепче, и выше, и красивее, а главное – храбрее. Не такие нерешительные нюни. Единственно, успела расспросить у подружек про него, а те всё всегда знают и примечают: «А ты ведь влю-би-лась!» И уже краснеют почему-то уши, но гордо так, с вызовом: «Ну, влюбилась. А вам что, завидно?» Конечно, завидно, очень завидно, что прямо заплакать хочется. Так единственно, что узнала и что внутрь свалилось со стуком в самые закоулки, так это имя. Странное довольно-таки и немного смешное. Филимон. Действительно, специально и не придумаешь, даже если захочешь. Изредка, потом, когда вдруг тоска навалится: ведь жизнь прошла… Ну, не совсем ещё прошла, а проходит потихонечку. И ничего такого настоящего-то ведь и не было. И закричать хочется: «Загубили-и!» Вдруг вспомнится этакий школьный призрак. И то не сам, а имя. Чудное. И вызовет какое-то щемящее чувство и улыбку сожаления, направленную только самой себе…

А Филимон-то как страдал от своего имени! Ну, за это спасибо родителям надо сказать, а точнее отцу. У них исстари заведено в роду сына в честь деда называть. Так что все деды через одного Филимоны. Сохранился у него портрет прапрадеда. Тоже Филимона. Серьёзный довольно-таки старик. С голубыми слезящимися глазами. Лысый. Но вида всё равно очень твёрдого и решительного, несмотря на возраст. Филимон иногда доставал из-за шкафа его портрет, стирал пыль, разглядывал, воображал чужую прошлую, давным-давно ушедшую жизнь, но связанную с ним через век странным образом, родством. И набирался определённой душевной крепости от общения с предком. Уж больно тот был спокоен и уверен. Может быть, знал что-то важное? Филимон подмигивал ему заговорщицки и снова прятал за шкаф.

В школе у всех были прозвища, обычно по фамилии или другим примечательным качествам. Скажем, Мыльников был просто Мыло, а Плаксину прозвали Плаксой. Тоже не обрадуешься! А Филимон – Чек. По фамилии. Это уже потом, в зрелые годы, имя ему стало нравиться. Не затасканное. Да и в старших классах уже ничего. Звали Филом, на иностранный манер. Тоже неплохо. «Хелло, Фил! Как дела, старичок?»

Тщедушен был от природы Филимон. Ручки, ножки тоненькие, грудь цыплячья. До революции непременно бы от чахотки сгорел. А тут стал истязать себя ежедневно гантелями, обтираниями и постепенно окреп. Хотя сохранил врождённую хрупкость, которой по привычке пытались пользоваться хулиганы, но уже с меньшим успехом. Практиковалось тогда, да и сейчас, кажется, бытует такой околошкольный пережиток: соберётся эдакая компашка детишек из неблагополучных семей, а часто и из вполне благополучных, и начинают вымогать у остальных по пятнадцать-двадцать копеек. Уж дайте, не откажите в любезности! Обычно около школы поджидали. Если не дать, то потом вечером в подворотне подкараулят и уж тогда несдобровать. Поэтому хоть и унизительно, но тянешь потную ручонку с двугривенным. Злодейство, конечно, небольшое, но разврату в нём предостаточно и для хулиганов, и для потерпевших. Долго дрейфили Филимон и его приятели, но, наконец, собрались духом. А была среди лихих мздоимцев одна особенно гнусная личность, ненавидевшая всех в очках и шляпах. Он не только отбирал беспощадно медяки, но и непременно унижал, пугая чудовищным кастетом.