Солнце, словно разгневанный владыка, нещадно палило поселение. Жаркое дыхание лета, густое и тяжелое, висело в воздухе, не давая дышать ни людям, ни животным. Воздух, раскаленный до предела, дрожал над землей, искажая и без того режущие глаза краски. Птицы, обычно веселые и шумные, прятались в глубине дерев, ища хоть какую-то тень от немилосердного солнца. Лишь изредка слышилось их тихое чириканье. Листья на деревьях, некогда сочные и яркие, вяли и уже не шуршали под дуновением ветра. Их зеленый цвет выгорел до бледно-желтого, словно от жара листья потеряли всякую жизнь. Река, когда – то богатая водой, отступилась от берегов, оставив после себя широкие трещины в глине. Трава, некогда сочная и зеленая, пожелтела и пожухла, а то есть сгорела под лучами солнца. Ее стебли, когда-то прущие вверх от жизненной силы, теперь вяло лежали на земле, покрытой тонкой пылью. Воздух наполнялся запахом пересохшей земли, пыли, и едва уловимым духом горечи и увядания. Все живое в Куршу—2 ощущало тяжелый груз непроходящего зноя, вся природа словно замерла в ожидании дождей, которые могли бы принести жизнь и спасение от немилосердного владыки лета. В сердцах жителей поселка, где время текло размеренно, как река, протекающая по вековым полям, зародился не добрый страх. Засуха, пришедшая внезапно, как незваный гость, отличалась такой жестокостью, что даже самые старые жители, чья память хранила события, подобные летописям, не могли припомнить столь сурового испытания. Почва, обычно щедрая и плодородная, превратилась в трещиноватый панцирь, пересыхая под палящим солнцем.

Слухи, словно невидимые ветерки, бродили по улицам, шептали о близящемся бедствии, о пламени, которое может охватить их милый дом. В воздухе витал запах сухой травы, который усиливал чувство беспокойства. Детей предупреждали не играть в поле, а взрослые с тревогой смотрели на сухую листву деревьев, чувствуя в ней дыхание пламени. Старцы, хранители истории поселка, вспоминали страшные рассказы своих отцов о великих пожарах, которые пожирали целые деревни, оставляя после себя лишь черную пустоту. Их слова, окрашенные мрачной ностальгией, рождали в сердцах молодых жителей не просто страх, а трепет перед неизвестностью, перед силой стихии, которую они еще не знали.

Вечером, когда солнце садилось за горизонт, окрашивая небо в цвета огня, жители Курши—2 собирались на площади, чтобы поделиться новостями, попытать удачи в гаданиях и просто быть вместе, ощущая тепло друг друга в эту тяжелую минуту. Их глаза, отражающие закатное свечение, были полны печали, но также и надежды, не хотя отпускать свой милый дом, свой курский рай.

Тревога впилась в сердце Григория Ефимовича, отравляя прежнюю безмятежность. Он, слитый с природой в своем ежедневном труде, острее других чувствовал надвигающуюся беду. Каждый шаг по лугу, где еще недавно волновалась зеленая рожь, а теперь тянулась к небу сухая, словно порох, трава, отдавался тугой болью в груди. Под ногами раздавался тихий, зловещий шепот – сухие стебли шелестели, которые предостерегали, нашептывали страшные пророчества. Солнце, прежде ласкавшее землю теплыми лучами, теперь казалось раскаленным угольком, безжалостно выжигающим последнюю влагу из почвы. Даже ветер изменился, лишившись былой мягкости и нежности. Он носился над Куршей горячим, сухим вихрем, поднимая в воздух тучи пыли и тревожно шелестя сухими листьями берез у реки. И в этом шелесте, в этом пыльном, жарком дыхании ветра Григорию Ефимовичу слышался тревожный набат, предвестник беды. Он слишком хорошо знал коварство огня, его способность в одно мгновение пожирать то, что создавалось годами упорного труда. Одна искра, случайно вылетевшая из-под молотка в кузнице, один непотушенный костер в лесу – и вот уже пламя, словно дикий зверь, вырвавшийся из клетки, несется по сухой траве, оставляя после себя только черноту и пепел. И от этой мысли, от этой картины грядущего бедствия, которую он ясно видел перед глазами, сердце его сжималось в ледяном комочке предчувствия.