А одним из таких советов было: непременно обзавестись женою!

– Есть у моего старинного приятеля крестница. Сиротка, – поделился как‑то однажды Платон Алексеевич, а Кошкин с жадностью внимал, потому как решил сперва, что речь идет об очередном задании. – Добрая, милая, славная девчушка. Красавица. Только без приданого, к сожалению. Зато роду хорошего. Очень уж хочется мне и доброе дело сделать, и приятелю помочь, вот я и подумал… вы ведь не женаты до сих пор, Степан Егорыч?

– Никак нет, – настороженно ответил тот, еще не до конца веря, что правильно понял Шувалова.

Кошкин ничуть не сомневался, что о его неженатом положении граф осведомлен превосходно, но у Шувалова была странная привычка – задавать вопросы, на которые он и так знал ответы.

Граф ничего не сказал больше и ничего не спросил – лишь передвинул ему по столу заранее приготовленную визитную карточку Матрены Власьевны и сказал, что эта дама все устроит.

Возвращаясь в тот раз от Шувалова, Кошкин размышлял, что, выходит, у графа на него большие планы, ежели он лично хлопочет о его женитьбе. Да не на ком‑то, а на девице «хорошего роду». Кошкин, правда, не сразу понял, к чему эти формальности со свахой, но вскоре сообразил, что, разумеется, он не того полета птица, чтобы граф Шувалов лично вводил его в дом этой сиротки и представлял его как своего приятеля.

* * *

…Матушка для приготовления ужина наняла повара из кофейни на соседней улице, а Варя надела платье, которое дарил Кошкин. Платье было с огромными буфами на рукавах по последней моде, но, ежели честно, казалось Кошину несколько глупым; да и Варя наотрез отказывалась его надевать – пришлось ставить ей ультиматум. Зато за столом сестра и впрямь выглядела совсем взрослой девушкой и настоящей барышней.

Матрена Власьевна женщиной оказалась добродушной, совсем не чопорной, и спустя четверть часа они с матушкой уже болтали, как старинные подруги. Разговор, правда, так и не касался сути – Кошкин знал, что в светских беседах к делу переходят в самую последнюю очередь.

Это чрезвычайно нервировало его и заставляло то и дело поглядывать на серебряный «Лонжин»[1] с дарственной гравировкой на крышке. Время тянулось неимоверно медленно. Кажется, с надеждой попасть сегодня в Горки придется проститься…

Варя под столом ударила Кошкина по ноге, и только благодаря тому он очнулся от размышлений о покойном Раскатове и услышал наконец упомянутое в разговоре свое имя:

– …Степушка ведь в этом году у нас повышение по службе получил – чин коллежского советника. Стало быть, и личное дворянство он теперь имеет, а там, глядишь, – матушка мечтательно вздохнула, – и до потомственного дослужится.

Кошкин натянуто улыбнулся и отметил в хитром и умном взгляде Матрены Власьевны некоторую заинтересованность.

– А лет Степану Егорычу сколько?

– Тридцать три, – не дав ему открыть рта, поспешила сказать матушка, – а зимою уж и все тридцать четыре будет.

– Великолепный возраст, – со знанием дела кивнула Матрена Власьевна, – для мужчины самый подходящий, чтобы жениться.

«Слава те господи! Догадалась сваха, на кой ее позвали!»

Разумеется, Кошкин понимал, что сия дама вовсе не глупа, но эти условности выводили его из себя.

– Самый возраст, да‑да‑да, – торопливо закивала матушка, – вот и мы со Степушкой так же думаем.

– А есть ли невеста на примете?

Матушка замешкалась и с надеждой взглянула на Кошкина.

– Дворян Сусловых единственная дочка. Сирота, – без толики смущения ответил Кошкин.

Он напрягся, припоминая имя суженой, но запоздало отметил, что так и не спросил его у Платона Алексеевича. Ну да ладно. А во взгляде Матрены Власьевны промелькнул еще больший интерес.