– Простите, Зоя Марковна… – смутился Кошкин и немедленно ретировался.

– Да полно вам, Степан Егорыч, чего вы здесь не видели, – усмехнулась та и озабоченно спросила: – Переигрывала я сегодня, да?

– Мне так вовсе не показалось, – отозвался Кошкин из‑за двери.

– Ах, Степан Егорыч, что вы делаете с моим бедным сердцем… – разомлела Ясенева, приняв его слова за комплимент. И снова наклонилась.

Слава богу, что уже появилась матушка Кошкина, выходя к нему в коридор – как всегда оживленная, суетящаяся и опять перешивающая что‑то на ходу.

– Степушка, сынок, как же славно, что ты зашел… – Матушка привычно потрепала его по волосам, когда он наклонился, чтобы поцеловать ей руку. Но, хорошо зная сына, она тотчас спросила, предвидя недоброе: – А ты отчего сюда, а не домой, к ужину, как уговор был?

– Я лишь бороду отдать, матушка… и извиниться, что не приеду. Дел невпроворот. Но в другой раз непременно буду!

Избегая смотреть матери в глаза, он отдал сверток с бородой Стеньки, одолженную когда‑то в театре. Кошкину действительно было стыдно – изо дня в день он обещал приехать «в следующий раз». Кажется, он больше месяца не бывал дома. Но сегодня ему нужно обязательно вернуться в Горки: если Боровской надумает покинуть Рейнеров, то непременно сделает это ночью. Как можно в таком деле полностью полагаться на подчиненных?

– Как же, Степушка?! – расстроилась больше обычного матушка и даже перестала шить. – Сегодня ведь Матрена Власьевна будет, ведь столько ждали‑то ее…

– Сегодня?! – изумился Кошкин и от отчаяния ругнулся про себя.

Матрена Власьевна была свахой, одной из самых именитых в Петербурге. Со столь внушительным «послужным списком», что заинтересованные семьи по нескольку месяцев порой ждали своей очереди, чтобы пригласить ее к ужину. И матушка действительно об этом говорила – не ехать сегодня на ужин было бы свинством…

* * *

Получив первый же свой гонорар на службе у Шувалова, Кошкин забрал мать с сестрицей из плохонького домишки на окраине Пскова и увез в Петербург, где арендовал для них хорошую квартиру. Нанял горничную, экономку, а позже и учителей для Вари. Подумывал теперь о том, чтобы отыскать для сестрицы гувернантку – он понятия не имел, на что она ей, но знал, что у барышни должна быть гувернантка.

С тех пор, как Кошкин поступил под начало графа Шувалова, материальное его положение существенно улучшилось. Да и расследуемые дела стали не в пример интересней, чем те вероломные похищения кур и чудовищные кражи белья с веревок, которыми он занимался в провинциальном Пскове. В родном своем городке Кошкин начинал когда‑то в полицейском управлении в чине младшего унтер‑офицера с месячным жалованьем в двадцать рублей. И быть бы ему в этом чине до конца жизни, подобно батюшке своему, если бы случай не свел его с графом Шуваловым Платоном Алексеевичем.

Кошкин отлично понимал, как ему повезло. Понимал, что такой шанс выпадает одному из сотни, если не реже. Только благодаря тому матушка и может хоть сегодня уволиться из театра, а Варя, единственная из всех подруг, будет воспитана как барышня. И ждет ее судьба барышни – Кошкин намеревался хоть из себя выпрыгнуть, но обеспечить это сестре.

Упустить этот шанс, этот подарок судьбы, было бы непростительной глупостью. И пускай коллеги считают его карьеристом, если им угодно…

Кошкин пока что не числился официально в Генеральном штабе, но, хотя прямым его начальником и был совершенно другой человек, подчинялся целиком и сиюминутно он одному лишь Платону Алексеевичу. Его считал он своим патроном и покровителем, хорошо сознавая, что его благосостояние – а значит, и благосостояние его родных – целиком зависит от воли Шувалова. Потому советы его, не говоря уже о приказах, выполнялись беспрекословно.