Линда Саммерс – художница, работающая в стиле экспрессионизма, скорее всего, была несчастна в любви, о чем свидетельствует как минимум пара картин ее выставки, вела замкнутый образ жизни; по словам хозяйки галереи, в вечер открытия поддержать художницу пришла лишь горстка людей.

Ее фотографию и эти характеристики я размещаю в верхнем правом углу доски. Это пока что моя главная жертва рук серийного убийцы. Кстати, его я уже, по традиции, определила в самый центр. В одной из статей, посвященных Линде Саммерс и заметно выделяющейся на фоне остальных, журналист провел параллель между посмертными увечьями жертвы с теми, которые наносили себе последователи мистической секты «духовных христиан»[1], а убийцу окрестил «Нью-Йоркским скопцом». Не помню, чтобы мы разбирали эти увечья в контексте какого-то религиозного учения во время учебы, и все же это сравнение показалось мне интересным, как, впрочем, и то, что журналист, писавший ту статью интуитивно, а может, и умышленно, одним только этим прозвищем повысил статус убийства до серии. Убийцам-одиночкам прозвищ не дают, а вот у серийников оно, как знамя, горит на первых полосах. У меня пока нет другого подходящего для него определения, а потому я с легкостью использую предложенное.

Так, по моим расчетам, «Нью-Йоркский скопец» – это мужчина в возрасте от 30–35 лет, крепкого телосложения, физически развит и имеет сильные пальцы. Возраст Линды пятьдесят два года, что говорит о том, что у него могли быть проблемы с матерью. Вероятно, он подвергался насилию с ее стороны и сейчас, убивая, он проживает какой-то травматичный опыт из детства.

Он душит жертву, доказывая свою силу и господство. Но вот что значит для него оскопление?

Кевин настоял на ужине в ресторане «Бальтазар», хотя я предлагала что-то проще и спокойнее. Но в контексте последних событий он использует любую возможность произвести на меня впечатление и доказать – я не такой, как другие, я не такой, как Ник – я буду тебя завоевывать, а не брать силой и угрозами.

Он продолжает подозревать Ника в проникновении в мою квартиру, хотя я уже привела ему все разумные доводы и суждения. Но когда он что-то решил и представил в своей голове, переубедить его сложно, если не сказать невозможно. И это касается всего, даже выбора ресторана.

Я уступила, во многом потому, что и сама люблю бывать в Сохо.

Теперь же, когда вхожу в переполненный зал ресторана, я понимаю, что есть у этого решения еще как минимум два очевидных плюса – в такой какофонии голосов Кевин не будет предпринимать бессмысленные попытки говорить о личном, при этом у меня возрастает шанс склонить его на мою сторону без лишнего сопротивления.

Официант провожает меня к столику в центральной части зала. Кевин поднимается со своего стула и, приобняв за талию, чмокает меня в щеку, после чего помогает снять пальто.

– Утром ты была такой таинственной, – неуклюже начинает Кевин, протягивая мне бокал вина, когда мы садимся за стол. – Я решил не нарушать традиций и взял твое любимое.

Натянуто улыбнувшись, делаю глоток вина, откидываясь на спинку своего стула. По обе стороны от нас сидят шумные компании, хотя сложно их винить в беседе на повышенных тонах, когда в зале нет ни одного свободного столика.

– Кажется, твой вариант был бы спокойнее и тише, – перехватив мой взгляд, замечает Кевин.

– По крайней мере, здесь должно быть божественно вкусно.

– Да, советуют попробовать луковый суп, ну и, разумеется, стейк тартар, если ты такая же голодная, как я.

– Звучит как хороший ужин.

Мы делаем заказ и снова остаемся наедине, насколько это вообще возможно в имеющихся условиях. Кевин смотрит на меня, точно мы не виделись вечность: с нежностью и неутолимой тоской. Это создает ненужное напряжение, а потому я отвожу взгляд в сторону, переключая свое внимание на компанию, что сидит за соседним столиком справа. По отдельным репликам, которые долетают до нашего стола, можно легко догадаться, что темой их жаркой дискуссии стала повальная мода на отказ родителей от вакцинации детей.