– В моём представлении девушка должна выполнять чисто декоративные функции, – отвлеченно вздохнул Банан, – быть чем-то вроде украшения стола.

– Во-во, – усмехнулся Виталий. – По-моему, на большее Роза и не способна.

– Ну, тогда я помогу тебе в твоём нелёгком деле, – усмехнулся Банан, – подхвачу отрикошетившую. Чтобы сублимировать на себя инерцию чувств жертвы. И она не создавала вам проблем, пытаясь совать палки в колеса вашего экипажа любви.

В комнате Агни и Роза безответно пытались развести Ару на разговор. Но тот, обладая достаточным коэффициентом умственной активности только лишь, чтобы многозначительно произнести лишь: "му-пу", поражал их глубиной величественного молчания. Великолепно поставленного (как ставят голос) двадцатью с лишком годами. Словно бы ручной тормоз он всегда носил в кармане, а, ложась спать, умильно пощупывал его под подушкой и, успокоено вздохнув, лишь потом с чистой совестью и черепушкой накрепко засыпал.

Девушкам, вероятно, нравилась его беззащитность, и они раскалили своими каверзными подстёжками его эмоционально робкую натуру до стыдливого румянца на блескучих щеках, перешедшего в подзахлёбывание пивом. И когда в комнату ввалились Банан и Виталий, Ара, сидя уже на диване, вцепился в них глазами, как кандидат в утопленники в оранжевую сушку.

Банан и Виталий осели на стульчиках и взялись за сигареты.

Шарманка продолжала нести пурговые дела.

– Трагедия курильщиков не в том, что они курят. И даже не в том, что не могут бросить, – изрёк Банан, затягиваясь сигаретой нежнейшего «Kenta» в удивлённо раздавшейся, чтобы дать место его объёмной фразе, тишине. – А в том, что они курят свой паршивый дешёвый табак.

И рекламно кинул белоснежный фильтр в раскрытую пасть окна.

Та жадно проглотила трассирующий окурок во мрак.

– Панты, панты, панты! – вдруг разродился Ара в муках гнилого стебалова, пытаясь компенсироваться. – У тебя одни панты! Ты, ведь, весь из пантов, как мозаика.

И ощерился с чувством честно отработанного превосходства.

– Это всё же лучше, чем быть таким же беспантовым куликом, как ты! – усмехнулся Банан.

И хлопнув эдакой дверью, вышел из разговора в полутьму сырого закулисья.

– Ну что, Виталя? – спросила Агни.

И трио вновь ушло со сцены.

Погодя, в комнату, крякнув дверью, вплыла Роза и задумчиво осела в кресле.

– Ну, что с тобой? – соучастливо спросил Банан, прокусив поворот событий (в свою сторону), и развернул свой стульчик напротив отстранённой Розы. – Что с тобой сегодня? Почему ты такая холодная?

– Нет, – ответила та расстроено-печальным голосом. – Я не холодная, просто…

И не смогла продолжить.

– Я назову тебя «день грусти», – усмехнулся Банан.

Тут, издав простуженной дверью наждачный звук, в комнату впорхнула счастливейшая Агни, раздавая на ходу «корки» апельсиновых улыбок.

За ней проник уставший от ласк Виталий.

Агни прыгнула в кресло. Виталий осел на стульчике напротив.

– Давай с тобой поговорим, – возбужденно напала она на Банана, извергая оранжевый смех, – ты уматно говоришь.

– Да о чём мне с тобой говорить? – растерялся тот. – С тобой ведь серьезно-то и не поговоришь. Придётся опять врать. А это несерьезно!

И в воздухе опять заплясали смехотворно оранжевые бабочки.

– Да, все мы немного вруны, – признался Банан. – Ведь слово это – прежде всего – массажная расческа воображения, и только потом уже всё, что о нём наврали в три короба, – извергал Банан, вытаскивая из своего макулатурного сознания словесные изобретения, перебродившие в его голове в собственном соку. – Кстати, ты уже заметила, что только вруны и говорят правду? Остальные либо несут всякую чушь, – и Банан театрально покосился по сторонам, – либо, вообще, молчат. Они и обмануть-то, как следует, не сумеют, если будет нужно. Не говоря уже о чём-либо серьёзном.