С каждым рассеченным Ёкаем, Юрэй-кири светился чуть ярче, а гудение в голове Джина становилось громче. Голод меча временно утолялся, но каждое поглощение приносило с собой фрагменты сущности убитого. От Ёкаев это были лишь примитивные чувства – страх, голод, злоба. Но от Юрэй…

Один из призраков, несчастный крестьянин, погибший, вероятно, от меча, бросился на Джина с фантомным криком. Джин не мог его избежать или оттолкнуть – лишь рассечь. Удар. *Всплеск.* Это был другой опыт. Волна панического страха перед смертью, внезапная боль от раны, тоска по оставленной семье. На мгновение Джин *стал* этим крестьянином, переживая его последние мгновения. Ему пришлось сделать усилие воли, чтобы оттолкнуть эти ощущения, не дать им захлестнуть себя.

Меч, напитываясь, становился тяжелее. Не физически, а духовно. Его темная жажда переходила в Джина, заставляя его чувствовать тягу к энергии, к *уничтожению* духов. Ему приходилось постоянно контролировать себя, чтобы не поддаться этому зову, не превратиться в бездумного охотника за душами.

Из деревни не доносилось ни звука. Но Джин знал, что там, за закрытыми ставнями, люди прислушивались. Слышали ли они что-то? Или лишь чувствовали, что *что-то* происходит снаружи? Возможно, видели призрачное свечение меча сквозь щели?

Он продолжал сражаться. Его движения были экономичны и смертоносны, даже против нематериальных врагов. Каждый удар Юрэй-кири был актом поглощения, актом принятия на себя частицы чужой трагедии или злобы.

Когда последний из нападавших Ёкаев развеялся, а наиболее агрессивные Юрэй были рассечены или отброшены силой меча, наступила относительная тишина. Призраки, что остались, были более слабыми, бесцельными, или настолько привязанными к конкретному месту, что не представляли непосредственной угрозы.

Воздух у святилища был плотным от рассеивающейся духовной энергии, но непосредственная, агрессивная угроза отступила. Юрэй-кири в руке Джина горел тусклым светом, его гудение было громче, чем раньше. Джин чувствовал его *вес* – не физический, а вес всех тех эмоций и страданий, что он поглотил. Усталость навалилась на него, не мышечная, а глубокая, истощающая усталость души.

Он медленно вложил меч в ножны. Свечение погасло, гудение стихло, но остаточное чувство тяжести и эхо чужих смертей остались в его сознании. Это была цена. Цена за то, чтобы видеть. Цена за то, чтобы действовать.

Из ближайшего дома, чьи ставни были плотно закрыты, послышался легкий шум. Дверь приоткрылась, и в проеме показалась та самая пожилая женщина из деревни, державшая в руке масляную лампу. За ней виднелись другие тени – мужчины, женщины, дети.

Они смотрели на него. Их лица в свете лампы выражали смесь ужаса, благоговения и осторожной надежды. Они не понимали, что он делал. Они просто знали, что человек с мечом вышел в ночь и теперь тени отступили.

Джин не сказал ни слова. Он не ждал благодарности. Он не был их защитником по выбору, лишь скитальцем, чья судьба временно пересеклась с их бедой. Он встретил их взгляды своим собственным, лишенным эмоций, а затем, медленно развернувшись, пошел прочь от святилища, дальше от деревни.

Он оставил их в относительной безопасности этой ночи. Но он знал, что духовный дисбаланс, вызванный рядом произошедшей войной, не исчезнет так просто. Эти Ёкаи и Юрэй были лишь симптомом более глубокой проблемы. И чтобы понять эту проблему, чтобы понять, почему его клан постигла та же участь, ему нужно было копнуть глубже. Узнать, что или кто вызвал эту волну духовного хаоса.

Его путь лежал дальше, но теперь он вел его к поиску ответов. Ответов о прошлом. Ответов о мече. Ответов о Войнах Людей и Войнах Духов.