Чайнатаун – место, где мы начинаем догадываться о причинах своего прибытия и пребывания на Земле. И в этом смысле чайнатаун – на только часть Сан-Франциско, но весь Сан-Франциско – чайнатаун, вся Калифорния – чайнатаун, а, если зажмуриться от политических и географических предрассудков, весь мир – чайнатаун, и даже Китай – зыбкий в своей тесноте и толчее чайнатаун, всего лишь. А мы – заядлые китайцы.

И вот в этом тесном чайнатауне, в последней матрешке ниши-утробы девочка с условным лицом посылает нам знак, неприличный и отталкивающий, так как и пока она не вызрела.

И всяк волен читать этот знак по-своему.

«И нарек Адам имя жене своей: Ева1, ибо она стала матерью всех живущих» (Быт. 3.20). Мне никак не давался смысл этой странной фразы. Жизнь – и при чем здесь жена? И чего это мы без нее не можем жить – да мы с кем угодно можем жить, даже с собственной тенью, в одиночестве.

И надо сильное потрясение, чтобы ощутить и осознать обезжизненность потери жены. Жены по понятию. Можно ведь и не разводиться и не вдоветь, но потерять жену, обнаружив вместо нее подколодного паразита вокруг и около себя.

Подлинная Ева соблазнительна как жена и как жизнь. В этой соблазнительности – не только радость и восторг первородного греха; соблазн манит и притягивает нас, не давая возможности уклониться от него, уйти от Евы, жены и жизни. Суицид и измена становятся тягчайшими преступлениями – жена и жизнь не взяты, а даны, а потому и не могут быть отброшены и отринуты от себя добровольно. Соблазн есть преткновение на жизненном, супружеском в своей зрелости пути.

Жена становится содержанием жизни, смысл которой – в нашем предназначении. Жены великих художников, поэтов, музыкантов, писателей, мыслителей, артистов – их верные рабыни и спутницы, терпящие все тяготы характеров и судеб талантов, не требующие за то взамен ничего, посвятившие себя этому таланту как исполняющемуся предназначению человека.

Жены людей, не нашедших своих талантов и предназначения, при всей сытости и благополучности своего существования, всегда испытывают сожаление по поводу бессмысленности содержания чьей-то серой и бесплодной жизни, и еще сильней этого сожаления – зависть к мученическим судьбам жен реализовавшихся талантов.

Но ты, китайская девочка, чья ты жена? Почему и ты – жизнь? Что значит твое кроткое «fuck you»?

Твоя беспомощность, беззащитность, незрелость, твоя вечная незрелость – и есть твоя сущность? Ну, да, конечно, и не может быть иначе, ибо ты, маленькое существо, ничейное, заброшенное судьбой на произвол чужих воль, ты вечно, по принципу, незрела, а, значит – неисчерпаема жизнью, ты, подобно матрешке, несешь в себе свое продолжение, еще боле хрупкое и беззащитное, висящее в небытии предзародыша.

И сострадание к тебе и есть любовь, с нежностью и робостью изливаемая на тебя страдающим творцом, художником, Творцом. И даже тот подлец и мерзавец, который, наконец, взломает тебя, прольет хотя бы одну миллиардную атома нежности и грусти на тебя, истерзанную, и душа его на чуть-чуть сдвинется к спасению, потому что мельчайшая доля любви – сильней и весомей самой тяжелой гнусности.

Я не вижу тебя, причудливый и робкий китайский цветок, я видел тебя только раз и не хочу владеть тобой. Мы не принадлежим друг другу – ты мне, а я тебе. Мы ничьи. И по-ничейному, честно и ясно любим, каждый свое и в каждом. Мы шепчем мягкими руками «fuck you» всему вторгающемуся к нам и в нас.

Моя китайская Джоконда, унесенная в сворачивающемся и завертывающемся мире, в вихрях чайнатаунского циклона, – и нет исчезающему границ и рамок.