Егор приехал на свой этаж, всю дорогу разглядывая забитые жвачками щели лифта. Сколько лет прошло, уже давно нет человека, который покупал Егору эти жвачки, а они все еще здесь, будто только что пережеванные до безвкусия и вклеенные в общую композицию.
Егор прошел длинный полутемный коридор, не слишком аккуратно закрашенный розовой краской от черной копоти – давным-давно у соседей горела квартира, горела прямо в Новый год, пока соседи вышли прогуляться после праздничного застолья, оставив включенной гирлянду на ёлке, только и всего; за какие-то двадцать минут их отсутствия на елке замкнуло проводку, она загорелась и спалила половину трехкомнатной квартиры. Весь этаж тогда погрузился в густой дым. Отец Егора обложил входную дверь влажными полотенцами, чтобы черный угар не просачивался в квартиру сквозь щели. С тех пор Егор очень боялся пожара, и по нескольку раз перепроверял, прежде чем выйти из дома, всё ли выключено, а также закрыты ли все окна и форточки, чтобы брошенный откуда-нибудь сверху окурок не залетел случайно внутрь.
Поковыряв ключами в старом непослушном замке, он вошел в свою квартиру, пропитанную теплым нежным спокойствием и уютом.
– Егорушка, это ты? – раздался в одной из двух комнат голос, тоненький, живой и активный. Послышалось шуршание тапок и в коридор вышла приземистая плотная старушка с крупными чертами лица, отдаленно напоминающими черты лица Егора.
– Привет, бабуль, – ответил Егор.
– Уже вернулся… как твой день? Как в школе? Есть будешь? – забросала бабуля вопросами Егора.
– Нормально, нормально, – отмахнулся Егор. – Сам что-нибудь найду на кухне…
– Я суп сварила.
– Хорошо, спасибо, бабуля. Не беспокойся, я найду.
Бабуля немножко замешкалась в нерешительности, не зная, что еще предложить внуку, и пошла назад в свою комнату, где уселась за стол у окна и продолжила шитьё, прерванное приходом Егора. Она вышивала картины, и на стенах (вместо прежних егоровых плакатов с героями боевиков и ужасов) висело штук семь оконченных ей и оформленных в рамки матерью Егора живописных видов Питера, Москвы, итальянских приморских сюжетов.
Бабуля эта, мать егорова отца, была доброй, наивной, как ребенок, женщиной семидесяти лет. Она свалилась к ним, как снег на голову, примерно шесть лет назад. До этого у нее с мужем было на Алтае кое-какое хозяйство, дом, достаточно большой сад и огород. Тут было всё – и огромное поле картошки, и раскидистые яблони со сливами, валежники малины и крыжовника, аккуратные грядочки с клубникой, вишневый сад. Какое-то время они даже держали кур и пару хряков. Дела шли неплохо, оба успешно справлялись, вставали засветло, трудились настоящим крестьянским трудом, пока в 65 лет деда, всегда такого крепкого и подтянутого, делавшего ежедневную зарядку с тяжелой, покрашенной красной облупившейся краской гирей, за свою жизнь ни капли алкоголя не выпившего и ни крошки табака не выкурившего, не хватил вдруг инсульт. Он прожил еще год в виде полностью разбитого, едва передвигающегося, потерявшего речь и непрерывно плачущего инвалида, после чего отошел в мир иной. Для оставшейся одной бабули содержать хозяйство стало не под силу.
Мать Егора обсуждала с ней пару раз возможность переезда ее поближе, может даже и в Питер, но вопрос этот всегда оставался в подвешенном состоянии, как вдруг, накануне очередного Нового года, 31 декабря, сутра, бабуля позвонила и, робко перекрикивая шум толпы, сообщила, что вылетает в Питер. Насовсем. Она уже в аэропорту, ждет вылета, звонит с таксофона. Новость оказалась слишком неожиданной. Погоди, как в аэропорту! Куда, к кому? Бабуля не знала, куда и к кому. Но все хозяйство, вместе с домом, она уже продала. За сколько? За полторы тысячи долларов. Твою-то мать! Какой ужас! На что она рассчитывала? Что на эти гроши можно купить какой-нибудь угол в Питере? Понятно, что бабуля никогда в жизни не видела долларов, и понятия не имела о курсе валют, но ведь можно же было хотя бы позвонить и посоветоваться, а не решать в один момент, сломя голову. Теперь, конечно же, никто ей не вернет дом и сад, отданные за бесценок… эх, да и смысл их возвращать – кто будет с ними возиться? Ладно, пусть приезжает, разрешила мать Егора, а там будем думать, что делать.