Да, кстати, и не без обнадёживающих новостей – ещё одно место в планах издательств освободилось. У нас не пропадёт – много нынче пишущей братии на Руси.

Не холодно было, пожалуй, лишь одному участнику событий – самому Иванову. Он, конечно, как бывший пионер, комсомолец, а потом (правда, недолго) и член КПСС, ни в какую загробную жизнь не верил. А верил он в прижизненный успех и немного в свою удачливость и чутьё на денежные темы и проекты. Но как бывший марксист не мог не признать, что против «реальности, данной нам в ощущениях» не попрёшь – Иванов всё слышал и даже, казалось, немного видел через неплотно сомкнутые веки.

Вот литературный редактор из издательства «Азбука – Аттикус». Всё, кажется, чинно, но какой-то непотребно нарядный галстучек нацепил. Не скорбит, сволочь! Ничего, ещё полежишь на моем месте. А вот внучатая племянница Фенечка, полностью Ефросинья. Папаша – сестрин сынок, мелкий столичный чиновник, так всей душой впитал тренд на русское-разрусское, что даже дочку не пожалел. Ишь ты, Ефросинья конопатая! В джинсах на похороны припёрлась, как на дискотеку, прячется за народ и в телефон пялится. Правильно я её в завещании не помянул вместе с её папашей.

Конечно, Иванов ещё из институтского курса всемирной литературы прекрасно помнил, что многие вполне серьёзные писатели подозревали, что за гробом всё не заканчивается. Сам Пушкин как-то неоднозначно высказывался, что, мол, «весь я не умру»… Но особенно пугал рассказ Достоевского «Бобок». Что же теперь, всю бесконечную НЕ-жизнь тут лежать и с соседями по могилкам сплетничать?

Иванов, насколько мог, не привлекая внимания скорбных провожающих, скосил взгляд на соседние могилы – справа на кресте фотография неприятной старухи. Степанова Елена Александровна (1924—2025 гг.). Пожила, старая перечница! Слева тоже старуха, но шрифт мелковат и фото только недавно прилеплено к серому неказистому параллелепипеду прямо скотчем.

– Новопреставленная, – всплыло архаичное слово в памяти Иванова. – Не повезло с компанией!

Но вышло всё не по Достоевскому, а вроде как по Пушкину. Как и обещано было в анонсах книг серии «Жизнь после смерти», а дальше анонсов Иванов про это ничего не читал, его вдруг стало затягивать в белый туннель. Причём явственно чувствовалось, что его неважные сосуды, желудок-предатель, постоянно последнее время напоминавший о себе, и больные колени остаются здесь, на кладбище. А отфильтрованная смертью часть ЕГО САМОГО, то есть того, что в нём и было по-настоящему Семёном Ивановым, тащит необъяснимая сила чёрт или бог его знает куда. Но точно в такое место, где не спросят с него ни паспорта, ни членского билета Союза писателей, ни кредитной истории. Потому что и так о нём ВСЕ знают. И от этого полегчало на душе. Чего бояться? В принципе, неплохую, не подлую жизнь прожил Иванов. Может, не помогал сирым и убогим, не жертвовал литературные премии на дома престарелых, но и зла особенного не делал. Тоже ведь заслуга – не каждому удаётся.

Что-то в этом мире, новом для нашего героя, с расстояниями было не совсем так. Хлопнул глазами, а уже где-то далеко-далеко. Не во Владивостоке, куда девять часов лететь, и не на Кубе, куда ездили в прошлом году представлять современную российскую литературу и чуть живые из самолёта выползали. Нет, это «далеко» было вообще не во времени и даже не в пространстве. Просто БЫЛО. И в этом не-месте и не-времени перед Ивановым маячила знакомая фигура Ольги, немолодой женщины из-под Рязани, приходившей убирать его квартиру один раз в неделю. Ольга была человеком такой непредставимой для российских писателей востребованности, что случись в квартиру Иванова неожиданный визит коллег или родственников, приходилось неделю терпеть груду грязной посуды до её следующего визита и наблюдать, как непредсказуемо ведут себя на немытых тарелках остатки продуктов. Некоторые, казалось, вообще отказываются портиться, и эта подозрительная нетленность наталкивала на мысли о непростых и, возможно, полукриминальных путях попадания продуктов на прилавки супермаркетов.