Однако растерялся бег. Ведь стар обычай, что запрещает прерывать хайджи. Почувствовал себя князец бессильным сурком, попавшим в силок: «Не видать мне теперь жалованной именной сабли для усмирения непокорных и серебряной нагайки для наказания непослушных!»

Курага терпел и ёрзал на белой кошме, как будто ему подсыпали раскалённых углей. Испуганно озирался по сторонам и в немом бешенстве видел, как во все глаза глядели паршивые улусцы в рот слепому подстрекателю. Горели их щёки, сверкали глаза, сжимались кулаки, раздавались восхищённые возгласы.

– У-у! Какой доблестный богатырь! – ликовали слушатели, а у бега вся требуха в брюхе слиплась в малюсенький комочек.

Но наконец-то сказание подошло к концу: Ханза-бега отловили и повезли казнить по реке на плоту в русский город Томск.

Тюрьма, построенная казаками,

Имеет крышу, как у юрты.

Русский город возвышается,

Мои рёбра раскалываются…

Жалобно стонет чатхан. Закрыли лица руками женщины и рыдают. Мужчины, потупившись, нахмурились и сетуют:

– Жалко, хороший богатырь был.

Бег дрожащим голосом вместе со всеми похвалил певца:

– Хорошо пел, голос красивый, слушать было приятно.

А как иначе? Народ верит, что у человека, который не похвалил сказителя, голова становится плешивой, и дети тоже родятся плешивыми. А это бегу совсем ни к чему! Кисло улыбнулся князец слепцу, чтоб видели окружающие, а сам подумал: «Не нужен мне такой хайджи. Не сложит старый дурак в мою честь богатырского сказания».

Соблюдая заветы предков, всё-таки пригласил гостей к застолью. Скрепя сердце угостил сказителя почётным мясным блюдом – бараньей лопаткой. Щедрой рекой лилась арака. Пьян и весел был весь аул, только дряхлый усталый хайджи держал в «куриной лапке» пиалу с целебным айраном и молчал. Глаза его снова потускнели. Он медленно жевал редкими зубами мягкую овечью печень и напряжённо вслушивался в хмельной говор, шум травы, хлопотливый шелест тополиных листьев под порывами ночного ветра. Ему смертельно хотелось спать.

Мрачен был и Курага. Маятно было ему. Всю ночь ворочался с боку на бок. Не радовала сердце и сладкая Айго.

Утром Курага поднялся пасмурнее тучи, отчего злился и мерил юрту тяжёлыми шагами. Всё прикидывал в уме, как бы это с соблюдением приличий избавиться от сказителя.

Вдруг на весь улус волчицей взвыла жена батрака Адоса: пропала их дочь, беременная Изире. Кинулся люд искать пропажу, гадая: «Поди, от стыда в бега ударилась несчастная!» Тогда призвал бег верного батыра Чухула и громко, чтоб слышали все, повелел ему с десятью воинами всю округу обскакать, под каждое дерево заглянуть, каждый куст разворошить, но найти беглянку.

Молча, с непроницаемым лицом поклонился судебный палач владыке и ускакал на поиски, а потом, по возвращении, с грязной ухмылкой доложил:

– Светлый вождь, легче у ящерицы пуп найти, чем отыскать эту негодницу. Должно быть, её подружник где-то прячет.

А на третий день выбросила стремнина полноводной Упсы на перекат сильно распухшее, пузатое тельце в синяках. Прибежал в богатую юрту батрак Адос, кинулся в ноги хозяину с воплями:

– Подлунный владыка, погубили мою бедную Изире бай Адай с сыном Начином! Их подлых рук это дело! Молю, прикажи наказать убийц!

Точно чёрные грозовые тучи надвинулись на лицо властелина, глаза полосонули табунщика молниями гнева. Ощерился Курага, склонился, ухватил работника за бородёнку, изо всех сил дёрнул и прошипел:

– Негодный! Завяжи болтливый язык в тугой узел и больше не развязывай! Суразница[21] не сама ли от стыда в реку бросилась? Мало ли как в стремнине тащило тело, о какие подводные камни било и трепало. – И швырнул ему под ноги горсть меди: – На, похорони дочь да скажи бабе, чтоб чаще пересчитывала свой выводок щенят. Их у тебя полный чум. Кабы ещё кого не досчитаться. А поклёпа на честных людей не возводи!