– Ах ты, варначина! Така твоя благодарность…

– Получай, сквалыга! – разбойник пырнул Карпа ножом в живот. Вырвал из слабеющих рук «горбач» и обтёр лезвие о траву. Раскрыл короб, залез рукой внутрь, пошарился и вытащил горсть мелких гвоздей и иголок. С недоумением рассмотрел добычу и презрительно фыркнул:

– Тьфу ты! Старый брехун! А темнил, что пугачёвцем был. Кабы взаправду разбойничал, закурковал бы красный товар[132], а не дряньцо.

Он с досадой оттолкнул от себя короб:

– Не пофартило. Хотя… – Он быстро передумал и вскинул «горбач» на плечо: «С паршивой овцы и шерсти клок – барыш».

Старик проводил его мутнеющим взглядом: «Хреново, когда человек уподобится зверю». Застонал, зажав живот ладонями. Упал на траву, медленно пополз к дереву. Прислонился спиной к стволу, открыл булькающую рану. Понял – это остатки жизни выходили из него кровяными толчками. «Вот и конец. Чего уж других срамить? Успеть бы самому покаяться. Сколь невинной кровушки пролил – один Господь ведает. Прости мя, Всевышний!»

И в это время полыхнула на востоке багряная заря, окропив придорожную траву красными брызгами. Чёрная туча накрыла горизонт. Отдалённо прорычал гром. Поднялся сильный ветер, и тайга грозно загудела. На запах свежей крови вышел из урочища старый грязно-бурый медведь. Остановился напротив раненого, оценивая долгим взглядом свою жертву. Обессиленный Карп даже не шевельнулся. Только глянул исподлобья прямо в глаза зверю – с лютой ненавистью, с диким нежеланием умереть в его смрадной пасти. Знал, что нельзя, ох, нельзя было смотреть в налитые кровью зрачки зверя-людоеда. Это вызов для него. Повод для вспышки гнева. И Карп не выдержал, сдался. Прикрыл усталые веки. И как-то сразу обмяк. В полуобморочном состоянии поднял кровавые ладони. Скользнула последняя мысль:

– Жаль, не успел в Ирбу. Не дошёл. Быть крови великой. Быть…

Лето 1824 года вползло в хонгорайскую степь нестерпимым зноем, съедая зелёные краски и без того небогатой растительности, вынуждая всю мелкую живность прятаться в глубоких прохладных норках. Птицы тоже не выдерживали повисшего над степью марева и к полудню забились в глубь мироточащих влагой расщелин ближайшей скальной гряды. И только огромный старый коршун одиноко восседал на остром каменном уступе. Он беспокойно высматривал в выжженной траве хоть какую-нибудь жертву – стоящего солдатиком беззащитного суслика или юркую глупую мышь. Увы! Недвижна степь. Мертва. Но тогда его зоркий взгляд, возможно, обнаружит звериную падаль или человеческий труп? Такое здесь не редкость. Бывало, Тесинские чуди, копаясь в древних курганах, выкидывали на поверхность древние мощи, чтобы освободить места для знатных местных князьков. Случалось, что жёнки хонгораев, по обычаю, приносили к скалам умерших от болезней младенцев и рыдая оставляли их на упокой в неглубокой расщелине. Всякое бывало…

Вдруг послышался отдалённый гулкий голос бубна. Коршун напрягся, повернул вскинутую голову на звук, заметил людскую похоронную процессию и снова замер, почуяв поживу. Выжидающе наблюдал, как местные хонгораи необычно громко несли очередного покойника на вершину кургана, шумно и со страхом отгоняя его дух от своих живых тел. Не иначе хоронят шамана. Вот они остановились под одинокой сосной, что упрямо выбросила свой ствол на самом краю скального выступа, накрепко обхватив булыжный камень цепкими корнями. Изогнутые ветрами сосновые ветки напоминали заломленные в горе руки. Под ними и поставили помост с телом, зашитым в войлок. Потом разожгли рядом костёр и стали готовить поминальное «угощение».