– Куды лапти топчешь, деревня? А нет ли у тебя, бабай[126], чем похарчиться? А можа, деньга или иное добро – не завалялись часом?

Но, увидев рваные ноздри, клеймёный лоб путника и короб за хилыми плечами, быстро опустил нож. Ощерился, широко раскинул грабли-руки и панибратски хлопнул старика по плечу:

– Да ты никак из нашенских, каторга? Давай обнюхаемся, что ль!

Он сдёрнул с себя замызганный колпак и паясничая изобразил подобие реверанса, несколько раз помахав колпаком у своих ног, словно дворянин широкополой шляпой.

– Я – Алёша Двупрозванный. Весной ломанулся с Каменского винокуренного завода – слушать кукушку[127]. Теперь живу в лесу, молюсь колесу.

Заговорщицки подмигнул:

– Ты, чай, тоже в бегах? Откеда лапти сплёл, бабай? Комар тя забодай…

– Вольноотпущенный я. С Ирбинского завода. Карп Ковалёв, – сдержанно ответил старик, стоя по каторжанской привычке солдатиком.

Беглец присвистнул и отступил на шаг.

– Вольны-ы-й! – протянул уважительно и оживился: – Так, поди, у тебя и харч есть? Не тяжеловато несть?

Он вывернул пустые карманы своего халата:

– Вишь, голяк? Третий день ни крошки в хлебале. Кишки к хребту липнут.

– Энто дело поправимо, Ляксей, – проникся к нему сочувствием бывший каторжанин и снял с костлявого плеча «горбач». Поискал глазами удобное место в глуби таёжной чистинки, где лежала поваленная ветром лиственница. Устало присел на ствол выворотня: – Я тож в пути оголодал. Вместе и повечеряем, чем бог послал…

Он откинул крышку и склонился над коробом. Бегунец вытянул шею и воровато зашарил глазами по раскрытому «горбачу». Старик вытащил узел с припасом, взвесил его рукой:

– Тут снеди на двоих, пожалуй, за глаза хватит.

Алёшка плюхнулся рядом и нетерпеливо потёр ладони:

– Эх, щас вдосыть требуху набью.

Старик развязал узел цветного платка. Разложил на стволе нехитрый припас. Алёшка первым схватил пупырчатый огурец, смачно хрустнул им и похвалил:

– Скусный, хрусткий, – жадно схватил хлебную краюху и без остановки рвал её гнилыми зубами.

Когда насытился, косо глянул на старика и стал есть впрок. Наконец, рыгнул, погладил себя по животу ладонью. Лениво ковыряя концом обломанной ветки в зубных щелях, занозисто изрёк:

– А всё одно, я маракую, лучше голодно, да вольно, – надсадно закашлялся и выхаркнул на траву кровавый сгусток. – Я, как чахотку заробил, так решил про себя: «Харэ! Околевать буду на свежем воздухе. Сколь ни протяну, а всё моё времечко будет. До последней минуточки».

Карп, прибиравший в узелок остатки пищи, понимающе кивал. Парень скользнул наглыми глазами по затылку старца, вкрадчиво поинтересовался:

– А куда ты, плешка, чапаешь?

– В Малую Ирбу, – коротко ответил Карп.

– Да ну! – выронил огрызок веточки Алёшка. – Никак по каторге соскучился?

– Надо, – уклончиво ответил бывший острожник и захлопнул крышку короба. Двупрозванный впился взглядом в его руки и осипшим голосом предостерёг:

– Дед, ты бы, на ночь глядя, по тайге не шатался. Тут в этих местах, бают местные, такой ведмедь завёлся, не приведи Господи! От старости на дичь не охотится, так скрадывает домашнюю скотину.

И тише добавил:

– А ещё языком брякают, к человечинке зверь шибко пристрастился. Недавно бабёнка в лес по грибы пошла, так и не вернулась. Охотники выстораживают людоеда, а всё без толку. Хитёр, зверюга.

Карп уже закинул за спину «горбач», шагнул к дороге. Но при этих словах остановился, задумался. Предзакатное солнце начало быстро меркнуть. Лес глухо шумел в наступавших сумерках. Тревожно стало…

А бродяга не унимался, подливал масла в огонь:

– В этих местах ведмедь и шастает. Не ровён час, напорешься на него. Давай-ка лучше костерок разложим и заночуем здесь, от греха подальше.