Отступились от этих земель и Монголия с Китаем, потому что к этому времени над хоораями покровительственно распростёр мощные крылья двуглавый орёл самодержавной России. В Хонгорае воцарился благословенный мир. Покойно текла полноводная Упса. В прозрачной воде теснилась-играла икряная рыба. По берегам, богатым сочными травами, бродили тучные стада коров, отары овец и табуны лошадей. В таёжных предгорьях вдосыть кишела дичь. Хватало места и людям в щедрой долине, хотя улус от улуса стоял всего на расстоянии крика.

И всё бы так, да не так. Ушла напасть от внешней «хворобы», да не минула собственной «утробы»…

В одном улусе жил да властвовал наследственный князец Курага. Правителем он был жестоким, но не особо мудрым к своим зрелым годам. К тому же любил сладко и жирно поесть, вволю попить хмельной араки, мягко поспать. И желательно не одному.

Однажды князец, как всегда пополудни, сидел в юрте на своей мужской половине за низким расписным столиком, подогнув ноги в широких плисовых штанах, и шумно отхлёбывал наваристый мясной бульон из фарфоровой чашки. Вскоре он ослабил шерстяной шнурок розовой парчовой рубахи, и старшая жена угодливо поставила перед ним деревянное корытце с кусками отварного запашистого бараньего мяса. Сердце, печень, сычуг положила отдельно в большую глиняную тарелку. Но князь даже милостивого взгляда не бросил на жену. Только рыгнул в знак удовольствия. Не радовала его больше увядшая красавица Абахай, хоть и нарядилась ради него в своё лучшее ситцевое платье и украсила когда-то милые мужнину сердцу ушки затейливыми кольцами медных серёжек. Зазывно-печально позвякивали коралловые бусинки о полурублёвые монетки, несмело напоминая о том, что вот уже двенадцать лун сменилось, а в юрте Абахай супружеская постель оставалась холодна.

Курага обглодал смачно первый шейный позвонок и по обычаю пробормотал под нос: «Ты, вожак чёрной головы, самый младший из позвонков, защити в трудную минуту. Упаду – не покалечь. И от моровой[6] прошу сберечь».

Затем спохватился, положил в глиняную чашку лакомые кусочки мяса, кровяной колбасы, нежного печенья из жареного ячменя и других яств. Почтительно подполз на коленях к очагу, низко поклонился и умильно попросил:

– О, почтенная Мать-огонь! Кормлю тебя и почитаю тебя. Не оставляй дом мой и род мой в беде. Дай ему благоденствия в батырах. Благослови меня рождением сына, сильного и стремительного, как изюбр, храброго, как голодная росомаха, и мудрого, как его предок Кечемей.

И высыпал жертву в огонь. Бросил в сторону первой жены недовольный взгляд: «Кобыла нежерёбая! Тужилась, тужилась, а батыра мне так и не родила».

Вернулся к столу и алчно посмотрел на тарелку сметанной каши «потхы», пахучей, нежной, с обильным коровьим маслом наверху. Потянулся было жирными руками к ней, но Абахай предупредительно протянула мужу тряпицу. Супруг скривился на несвежую ветошь, свирепо глянул на жену и молча швырнул тряпку в сторону. Поняв, что оплошала, Абахай виновато протянула ему другую. Курага – ни слова, ни полслова. Только жадно хлебал и мысленно честил старшую жену: «Ссохшийся бурдюк с жёлтыми костями! Ишь, вырядилась! Да толку-то! Чадящая головня! Ни света от тебя, ни тепла». Вытер сальные пальцы, ещё больше сузил заплывшие глаза: «Нетель пустобрюхая! Только и сподобилась на девку и то на одну…»

Он покосился на свою дочь, что сидела на женской половине юрты. Шестнадцатилетняя Побырган внимательно наблюдала за отцом из-под пушистых ресниц, так похожих на крошечные беличьи хвостики. Карие глазёнки на милом личике лукаво зыркали то на отца, то на мать. Следила, чтобы тот ненароком не обидел мать, и не надсмехалась над ней юная соперница Айго. Кураге да не знать любимую доченьку? Потому-то в её присутствии крепко держал на привязи свой брехливый язык.