– Несите сеть, – скомандовал чучмек проклятый.

Накинули гады не русские на Богдана сеть, повязали, и давай его ногами топтать. Тут отец выбежал, упал на колени перед их командиром, принялся прощение вымаливать за сына своего. Командир руку поднял, отца не тронули.

– Ты прости его, – взмолился отец, – Инвалид он, супротив тебя даже слова боле не скажет.

Рассмеялся тогда командир, и сказал в ответ:

– Так ты отец его будешь?

– Точно так, – прижимаясь к земле, ответил отец.

– Тебя не трону, а сына возьму, подарю хану, будет нас забавлять, когда из походов придём отдыхать.

Кинули Богдана в обоз к остальным пленникам и уехали, разграбив село, хорошо хоть народ не весь перебили, да дома не пожгли.

Путь в стан хана был не близкий и занимал много дней, за это время немало пленённых людей умерло. С болью в сердце смотрел Богдан по краю дороги, где на Русь басурмане ходили. Все обочины вдоль дороги той людскими костями устелены, иногда лежат даже кучами. А где просто рассыпаны, да так часто, что шагу шагнуть нельзя не вступив. Не дорога, а просто побоище и казалось тогда, что ведет она их в царство загробное. Где работа их ждёт не посильная, и наказания будут смертельные.

Всё дальше вела дорога от дома родного, всё больше сожжённых сёл и городов проезжали. В тех местах, где народ вражьей силе отпор давал, кресты стоят, а на них люди распятые, все тела в кровь разбитые. Вокруг шакалы бегают, плоть человеческую обгладывают. Вороны чёрные, над такими местами кружатся. Копилась в душе Богдана обида за землю родную, за народ растерзанный, велико желание было поквитаться с врагами.

Но не все города огню предали, те, что не тронутыми остались, дань высокую заплатили и в неволю людей отдавали, на кого басурмане указывали. Каково было горько матери своё дитя в неволю отдать. А вели Басурмане там себя, как хозяева, и чинили порядки свои, нам негожие. На дружинников в городах тех смотреть слезно было, потому, как меч и копьё у себя имели, а приказа выступить против силы темной, не было. И стояли они в охранении, опустив свои головы, чтобы глаз заплаканных у людей обездоленных, им не видеть.

– Лучше смертью пасть в сече неравной с супостатами, чем позор сей глядеть, – говорили они, стиснув зубы.

Много увидел горя Богдан на земле, что до сего дня не видел, и одолела его грусть кручина, что встать не может. Тогда заснул он крепко, чтобы боль сном утешить и обиду свою усмирить. А когда вновь открыл глаза, по всему видно было, что везут их уже по земле чужой. В поселениях не дома, а шатры да юрты, возле них костры горят, шаманы в бубны стучат, приветствуют воинов с добычей идущих домой.

Вскоре и стан вражий увидели, юрт там числом не счесть, глазом края не видно, где кончаются. Весь пленённый народ разделили, буйных всех в ямы бросили, остальных по клеткам заперли, лишь Богдана привезли к трем шатрам. В середине большой с крыльцом и охраною, весь цветными коврами обложенный. По краям шатры чуть поменьше, но тоже красиво украшены, с улицы входа нет. Перед шатрами поляна большая, просторная, в середине высокий столб вкопан, к нему приковали Богдана и на землю солому бросили. Командир, который привез его, поспешил в шатер, он вошёл туда, наклонившись по пояс аж. Вскоре вышел Тур-Гарин хан, посмотреть на чудо русское, как мужик, не умея стоять на ногах, один против всех сражается.

– Дайте палку ему, – буркнул по-своему, указав на Богдана хан.

Воины спешно бревно ему кинули, в аккурат по руке подошло ему. Ещё раз рыкнул Тур-Гарин, и со всех сторон к Богдану, воины приближаться стали с саблями наголо. Вот тогда и взыграла радость в сердце его: «Уж сейчас я вас одарю благодарностью, за дела ваши разбойные, за насилие над народом русским».