Послушал Урун Бэркэ, подумал.

– Садись рядом, – говорит. – Помолчим вместе. Пристроилась возле шамана Урун: знала – Бэркэ плохого не посоветует. Посидели, ветер послушали, в небо посмотрели: как-то сам гнев внутри источился. Струями ветра из души вымылся и в океан небесной безмятежности утек. Что небу струйка гнева маленькой девушки? Растворит и не заметит.

– Поймёт он, – сказал наконец Бэркэ. – Не дурак.

Урун, уже отгорев, промолчала.

– Время пришло тебе в Круг ступить, – продолжил с лицом невозмутимым шаман. Урун, судорожно вздохнув, вскинулась:

– Уже?! Ты говорил весной.

– Дак пришла весна, – улыбнувшись, сказал Бэркэ.

Урун ещё раз вздохнула. И впрямь, уже появились проталины в местах, где горбилась тундра, а в низинах радовала глаз небесная синь наполняющихся талой водой озёр.

– Может, ещё одну зиму пережить, потом уж? – спросила с надеждой.

– Страшный демон – страх человеческий. Ещё за одну зиму только больше станет: поневоле накормишь его, вырастет. Готова ты. Не смотри на него. В круг войдёшь – его за кругом оставь, пусть подождёт. Обратно выйдешь – новым взглядом посмотришь. Никуда не денется, но уже смирным будет, полезным.

Урун молча кивнула. Бэркэ плохого не посоветует, говорили уже.

Круг был ритуальным шаманским состязанием. Те, кто готов был свое мастерство подтвердить, порадовать великого Отца и ласковую Мать северных людей, выходили на празднике Новой жизни, весной, в круг древних камней. На площадку, ногами выглаженную поколениями взывающих танцем к богам и могучим духам. Двое. И вершили разговор ритуальной пляски, где одно порождает другое, Сила встречает Силу. Три дня круг длился.

Разным бывал тот танец: кому жребий с кем стать выпадет. А богам все угодно: и безмятежное спокойствие большой реки, и ярость кипящего потока каменистого узкого русла. Бывало, после такого состязания возводили двое друг друга на новые вершины Силы и понимания сущего. А бывало, ломался один, терял танец в себе, чувство Силы уходило. Закрывались двери.

Потому боялась Урун за черту ступить, не изведанное за которой. И не знала, чего больше страшится: слабой оказаться или новое про себя узнать, большую Силу почуять. Куда приведёт то знание? Поди не вдруг-то поживешь потом по привычному, такое познав. Но хоть и боялась, в тоже время и хотела всем сердцем: манило что-то, влекло.

«А и выйду! Не буду в чуме сидеть!» – вспыхнуло в душе.

– Хорошо, Бэркэ. Пойду в круг. Если рядом будешь, – вслух сказала.

– Я всегда рядом, – хитро прищурился Бэркэ. – Шаман я, забыла?

Улыбнулась Урун: вспомнила, как в метели заплутала, а лис седой к стойбищу вывел. В другую сторону от той, куда брела отчаянно, снегом вихрящимся закруженная. Бэркэ не признался, кто лис тот был. Улыбался только молча, дымом трубки укутавшись. Да Урун и так знала.

Через несколько дней вышла из родительского чума Урун – Бэркэ перед входом стоит, в дорогу собранный, ждёт.

– Пора? – спросила испуганно.

Кивнул.

Заметалась Урун: за одно схватится, за другое. Шаман мешок протянул:

– Здесь что нужно. Пошли уже.

И пошли. Идти недолго пришлось, к вечеру вышли к месту. Людно оказалось: стянулся народ, великое дело твориться будет! Остановились неподалёку. Костерок распалили, чай греть поставили. Перекусили.

Оглядывалась Урун: интересно, новое все. Бросился в глаза один из пришедших: то ли красуясь, то ли настрой ловя, танец творил в кругу глазевших. Высокий, красивый, с ухмылкой жесткой. Гудел барабан, злой рванный ритм рождая. А вслед за ритмом танцующий то ходил, ступая шагом крадущимся, глазами всех пронзая, то бросался чуть ли не в толпу, словно зверь на добычу: пугались люди, но не расходились, смотрели завороженно.