Алик уставал ото всех этих нововведений и ограничений, структурирующих его и без того довольно жёстко разграфлённую жизнь. Мама всё время говорила, что это необходимо для Конкурса, и он верил ей, но усталость не проходила. Иногда Алик становился грубым, как это уже случилось однажды с доктором, но теперь объектом его ненависти на какой-то миг – на какой-то миг, не больше! – становилась мама. В этот момент её образ вспыхивал в мозгу Алика в виде женщины из рекламного ролика, несущей в одной руке сумку со «здоровой пищей для малышей», а в другой какие-то небывалые средства гигиены.

Наконец, однажды он сорвался и закричал в полный голос. Он не произносил никаких слов, он ничего не хотел вложить в этот крик кроме тех неосмысленных эмоций, которые больше не умещались в резервуарах его терпения. Судорога била его тело, пальцы сжимались в кулачки, а он все кричал и кричал, давая выход накопившейся усталости.

Вдруг он почувствовал укол острой боли. Затем ещё. И ещё. И ещёх. ещёх…

ещёх…

Щщщщх!

Щщщщх!…

С таким звуком боль наносила новые и новые удары. Десять, пятнадцать, двадцать пять… Вскоре Алик разглядел перед собой раскрасневшееся лицо мамы, которая порола его. Кажется, ремнём… или ещё чем-то. И это что-то (щщщщх!) опускалось на его тело, взвинчивая в истерическое состояние, но одновременно отрезвляя, приводя в чувство, возвращая в реальный мир. Мир доброй мамы. Мир черноглазой Риты. Мир Конкурса, на котором он ещё (щщщщх!) победит…

– Дурачок, как же ты можешь так себя вести, – плакала потом мама, тиская Алика, утирая ему слёзы своим носовым платком, – мне ведь также тяжело, как и тебе… Все эти книги, шампуни, прикормки, площадки, спортзалы… Все эти доктора, парикмахеры, тренеры. Одних денег сколько! Знаешь, как я устаю…

Она всхлипнула. Алик тоже тихо скулил. Всё тело болело ещё сильнее, чем тогда, когда он на спор с Ритой не останавливаясь пробежал тройную норму по загородной площадке.

– Ты ведь не знаешь всей правды… Я не хотела тебя травмировать, но видимо без этого нельзя. Ты не сможешь оценить всей важности миссии, если не узнаешь о тех… – она всхлипнула опять, запнувшись, – о принесённых ради твоей будущей победы жертвах.

Алик еще вздрагивал от накатывавшихся на него рыданий, но жжение внутри потихоньку проходило.

– Вас было трое. Вы появились на свет почти одновременно, с разницей минут в десять. Ты и ещё мальчик и девочка. Но я знала, что не смогу содержать всех вас. Что мне придётся отказаться от части сейчас, чтобы не потерять потом всё… Ты родился раньше них, ты был самым сильным, самым крупным, и волосики, какие у тебя были волосики – загляденье. Я не могла делать другую ставку – я поставила на тебя… Я отдала твоих братика и сестричку врачам. Написала расписку. Так-то и так-то, в силу тех или иных причин… отказываюсь от детей, – голос мамы задрожал сильнее. – И они забрали их, Алик. Они говорят, что устраивают их в детские приюты, или даже отдают другим родителям, но это ложь, Алик. На самом деле они убивают их. Они делают им смертельную инъекцию. Это специальный обезболивающий состав, отключающий сначала нервную систему, затем мозг. Потом останавливается сердце. Оформляют как внезапную смерть на первых днях жизни ребёнка. Никаких мучений, Алик, никакой боли. И никакого расследования. Мне предлагали привести этот состав из Восточной Африки, я отказалась – он был мне не по карману. Да и зачем? Но я знаю: этот состав существует и он применяется у нас.

Алик перестал рыдать и внимательно слушал маму. Внутри уже не болело, а физическая боль по сравнению с той, что прошла – ничто.